его. – Он позволил мне тонуть три дня. Я не мог умереть, но и очнуться тоже не мог.
Роз открывает рот, будто хочет сказать что-то еще, но тут же захлопывает его, вырывается из моих рук и шагает дальше. Я беспомощно смотрю ему вслед, и слова колючей проволокой рвут мне горло.
Но произнести мне удается лишь:
– Тебе ведь было двенадцать лет.
Если Роз и слышит меня, то виду не подает.
Тысячу раз с тех пор, как Адам бросил меня умирать, я грезила о том, как изобью его до смерти, но теперь эта жажда возмездия выжигает меня изнутри скорее отчаянием, нежели гневом. Я хочу, чтобы он умер. Мне это нужно. Нужно знать, что он никому больше не причинит такой боли, какую причинил нам.
Роз застывает на месте.
– Прекрати.
– Да ничего я не делаю, – говорю я онемевшими губами.
– Я же чувствую, – возражает Роз и оглядывается на меня, сощурившись. – Гнев, который ты испытываешь за меня, – напрасная трата сил и нарушение прав Фараона. Защищать меня – его долг, а не твой, и твоим он никогда не будет.
– Нельзя вот так просто рассказать мне, что мой муж топил ребенка, и ждать, что мне будет все равно.
– Должно быть все равно, – настаивает Роз.
Я шагаю к нему и недоверчиво спрашиваю:
– Неужели тебе в самом деле плевать на всех, кроме Фараона? Серьезно? Вообще на всех?
– Я просто не могу иначе, – говорит Роз, не двигаясь с места, когда я подхожу к нему вплотную. – Я уже не помню, каково это. Я осознаю важность людей для моей цели, узнаю лица тех, кого могу выносить или на кого полагаться, но моя способность чувствовать большее испарилась, когда я встретил Фараона. У него все так же, и ровно так же будет у тебя. Любовь к другим людям отвлекала бы нас от друг друга, поэтому наша связь заглушает это чувство.
– А я? – спрашиваю я. – Я исключение, потому что я Сон?
– Ты для меня важна, – говорит Роз. – Я буду защищать тебя до тех пор, пока это не начнет угрожать благополучию Фараона. – Он не говорит прямо, что чихать на меня хотел, но в этом и нет нужды. Роз ждет некоторое время, позволяя мне осмыслить сказанное, а затем продолжает: – Я повторяю тебе снова и снова: когда мы найдем твоего Кошмара, тебя перестанет волновать все остальное. Твой вампир, твой призрак, твои мертвые драконы – все это лишь фоновый шум, просто ты пока этого не понимаешь.
– Ну а ты?
– Возможно, ты возненавидишь меня, когда переродишься. Если твой разум решит, что мы представляем угрозу друг для друга из-за этого, – Роз указывает на меня и на себя, и я предполагаю, что речь о полусвязи, которую я продолжаю укреплять, – он соответствующим образом примет меры, чтобы отвадить нас друг от друга.
– Да я и так уже почти тебя ненавижу, – заявляю я ему.
– Лгунья, – отрезает Роз. – Не ненавидишь, хотя должна. Я виню во всем эту гнусную связь.
– А я – твой возраст, – парирую я. – Ты мне почти в сыновья годишься.
– Я не твое дитя.
Это верно, но… когда Роз собирается отвернуться, я хватаю его за локоть и выдавливаю:
– Сиара.
Эта истина, произнесенная вслух, причиняет мне боль, даже если Роз пока ничего не понимает. Но эту тайну я не смогу скрывать от него вечно, и мне кажется, что будет правильно рассказать ему о ней сейчас, после той неприглядной правды, которой он сам поделился со мной. И все же, прежде чем все объяснить, мне приходится облизать пересохшие губы и откашляться.
– Когда Адам бросил меня умирать, он кое-что у меня забрал. Кое-кого, – поправляюсь я. – Когда я пришла в Элизиум, я была на восьмом месяце беременности. Сиара – моя дочь.
Роз застывает как вкопанный.
– Нет. Мы не можем иметь детей.
– По твоим собственным словам, я не могу быть одновременно и Сном, и медиумом, но все же вот она я, уж какая есть.
– В таком случае твоя дочь служит доказательством тому, что Нотт так и не закрепил с тобой подлинную связь, – говорит Роз. – Если бы он принадлежал тебе, а ты ему, вы устранили бы ребенка еще во чреве – или кто-то один, или вместе. Вы бы распознали в нем угрозу и должным образом избавились бы от него.
Роз едва успевает поймать меня за запястья прежде, чем я вцепилась бы ему в горло. Сердце отрывисто выбивает в моей груди стаккато, грозя вырваться наружу, и я сама слышу, каким страшным голосом рычу:
– Не смей говорить мне подобного, если сам никогда не терял ребенка. Я бы никогда не навредила ей.
– Не навредила бы, если бы была человеком, – говорит Роз медленно, но твердо. – Но ты не человек. Ты лишь тень и, когда выберешь своего Кошмара, утратишь все остатки своей человечности. Это не преувеличение и не догадка, – настаивает он, когда я пытаюсь возразить. – Сколько раз мне еще повторить, чтобы ты приняла эту истину? Рано или поздно Эвелин перестанет существовать, и поделать здесь ты ничего не сможешь.
– И ты все равно мне твердишь, что я обязана через это пройти, – рявкаю я. – Может, ты не понимаешь, о чем просишь, потому что всегда был Кошмаром, но в любом случае – иди на хуй. Если бы я была твоим Сном, ты бы все равно велел мне прежде всех выбрать тебя, да? Прежде Сиары, прежде себя самой, прежде всего, что я могла бы полюбить и пожелать в этой жизни. Ты бы сказал мне забыть обо всем и утонуть здесь вместе с тобой?
– Без колебаний, – говорит Роз. – Кошмары не способны выжить без своих Снов, а Гея – без своих Кошмаров. Ты забываешь о судьбе мира и низводишь ее в нечто незначимое, когда не желаешь отказаться от собственных нужд. Все остальные люди – лишь приемлемый побочный ущерб.
Я пытаюсь вырваться и уйти, но Роз держит крепко.
– Ты права, – говорит он, и услышать это так неожиданно, что я просто вынуждена посмотреть ему в глаза. – Кошмарам не дано понять, каково быть Сном. Как ты и сказала, это наш крест с рождения, а потому мы всегда чувствуем свое предназначение. Мы оружие, выкованное ради единственной цели – искоренить болезнь, которая губит нашу Мать. Клинок всегда остается клинком. И лишь рука, которая берет его, знает, что было на свете и нечто иное, за что стоило держаться.
Не знаю, должно ли это признание считаться извинением, но ничего лучше мне наверняка не светит. Я хмуро смотрю на Роза, снова пытаюсь вырвать руки, и на этот раз он меня отпускает. Но дальше не идет, а вместо этого тяжелым взглядом осматривает меня с ног до головы.
– Кто ты такая? – спрашивает Роз
