— Опять руки зачесались? — съехидничал наблюдавший за монахом Гунтер.
— Нельзя смертному касаться Мьёлльнира, — строго сказал Тор. — Скажи спасибо, что этим всё обошлось. А ведь и убить могло… Ну, я своё дело сделал, пора и отправляться. Да и вы домой возвращайтесь.
— Постой! — Торин тронул бога за плечо. — Как нам отблагодарить тебя, Винг-Тор?
Тор промолчал, оглядев собравшихся кружком людей. Затем вытащил из-за пояса латные рукавицы, надел их и легонько ткнул Торина в грудь:
— Ничего не нужно, кроме вашей доблести. Мы, Асы, любим героев. Один, отец мой, и Локи рассказали всё, и теперь я знаю, что судьба богов зависит только от вас. Что может значить небольшая драка с великанами перед тем, что собирается сделать конунг Вадхейма, идя против Нидхёгга Чёрного? Верни Трудхейм в этот мир, Торин, Асы и Ваны всегда помогут тебе на избранном пути.
Тор развернулся и, не прощаясь, пошёл в сторону. Только сейчас отец Целестин заметил, что слева от камня стоит громадная двухосная повозка, запряжённая двумя быками. Тьфу, да какие же это быки? В колесницу была впряжена пара козлов, да каких! Ни одна из зверюг не уступила бы размером громадным буйволам, виденным отцом Целестином в Индии. Изогнутые, в две человеческие руки длиной, рога, длиннющие жёлтые зубы и глумливые выкаченные глазищи… Козёл справа вдобавок задумчиво жевал клок шерсти, выдранный из загривка своего соседа по упряжке.
Тор как ни в чем не бывало вскочил в повозку, помахал людям рукой и, взяв вожжи, стегнул ими козлов, моментально забывших свою меланхолию. Цельные деревянные колеса загрохотали по скрытым под тонким снегом камням, и вскоре повозка грозного бога-воителя скрылась в туче ледяной пыли, а затем и исчезла вовсе.
«Хорошо бы сейчас медовухи», — подумал отец Целестин.
— Мальчики, долго стоять будете? — рявкнула у него над ухом Гёндуль, заставив монаха вздрогнуть. — Домой что, и не собираетесь? Опять с ётунами повоевать хотите?
«Позвольте, позвольте, — подумал святой отец, прищурив глаза и озирая округу, — как же нам возвращаться? Лошади где? И ещё на голодный желудок…»
Гёндуль словно подслушала его мысли:
— Без коней идти далековато и неудобно. Ну, я сейчас что-нибудь придумаю. Видгнир, иди-ка сюда. Тебе такие знания могут пригодиться. Мало ли что.
Она отвела Видгнира в сторону и стала что-то объяснять, иногда вычерчивая пальцем на обгоревшей земле рунические знаки. Затем они оба опустились на колени, и валькирия запела. Видгнир вторил, стараясь в точности следовать музыке и ритму:
Клену тинга кольчуг
Даю я напиток,
Исполненный силы
И славы великой,
В нём песни волшбы
И руны целящие,
Заклятья благие
И радости руны…
[10]
Отец Целестин, в котором вновь проснулось неуёмное любопытство исследователя, прислушивался, стараясь точно запомнить текст. Сейчас явно должно было произойти очередное чудо, и монах понял, что именно делает Гёндуль, только после следующих слов её песни:
Статью Слейпнира,
Поклажею Грани,
Руною «науд»,
Памятью валлов,
Арваком и Альсвинном
Тебя заклинаю,
Мать лошадей,
Благая Эпона,
Верни своих чад
Славному конунгу. [11]
Гёндуль, а за ней Видгнир прочертили перед собой в воздухе знак «науд» и ещё один, отцу Целестину не знакомый. Все насторожились, чувствуя, как в воздухе вновь завибрировала Сила. На краткое мгновение взглядам людей предстало видение — очень красивая, благожелательно улыбающаяся девушка в белом платье, стоящая между двух белых же лошадей, а затем раздалось задорное ржание беглых коньков. Все шестеро вернулись словно ниоткуда. Вот только что их не было, а теперь стоят рядом, постукивая копытами, и трясут косматыми, нечёсаными гривами.
— Спасибо тебе, Эпона! — Гёндуль низко поклонилась в ту сторону, где мелькнула на миг богиня.
— Спасибо тебе, Эпона, — все как зачарованные повторили эту фразу и положили поклон. Даже отец Целестин.
Он припомнил всё, что когда-либо слышал о таинственной древней богине. Самое потрясающее, на взгляд монаха, было то, что Эпона показалась им сама, — обычно она крайне редко представала пред людьми. Ну а кроме того, отец Целестин считал, что её время давно ушло: Эпона входила ещё в римский пантеон богов, а сами древние римляне переняли манеру ей поклоняться у сгинувших ныне кельтов, почти сразу же после Рождества Христова. Монах видел в Италии остатки её культа — почему-то на редкость стойкого: несмотря на то что богов Олимпа римляне прочно забыли, изображения Эпоны присутствовали почти во всех конюшнях, и даже в обители святого Элеутерия, на балке, поддерживающей потолок, какой-то нехристь нарисовал кельтскую богиню именно в том виде, в котором она предстала сейчас перед отцом Целестином, — стоящей меж двух лошадей. Неужели боги кельтов ещё не ушли за границы этого мира? Видать, не ушли. Да и викинги тоже помнили Мать Лошадей, пускай её имя почти не встречалось в сагах и эпосах.
Эпона просто была. Независимо от богов норманнов, римлян или других народов. Просто была. И может быть, Матери Лошадей люди поклонялись ещё до того, как появились боги самых-самых древних египтян или ашурцев. И сейчас она ответила на призыв дальних потомков тех людей, которые пасли свои табуны на заре мира, в неразделенном царстве Мидденгард, зная, что и судьба Эпоны зависит от удачи нескольких человек, решившихся на доселе небывалое дело. Все-таки она добрая богиня этого мира и, наверно, как и Один, не хочет покидать его.
Оставшуюся поклажу собрали быстро. Огонь ётунов мало что пощадил, а испорченные дурным пламенем вещи брать с собой нельзя, как и все, к чему прикасалось злое. Наскоро подкрепились сушёной рыбой и хлебом — отец Целестин заявил, что пускай сюда набежит вся нечисть из Трёх Миров во главе со своим прародителем, но он с места не сдвинется, пока не поест. Ехать с урчащим желудком он не собирается. Гёндуль, кстати, монаха поддержала.
Пару раз проглянуло сквозь тучи холодное солнце, и, по счёту монаха, светило едва перевалило зенит. Ветер, безостановочно дувший с запада, слегка утих, и теперь можно было не ежиться от холода, как только холодный ветер раздувал полы плаща. Конунг Торин, окончив трапезу, неожиданно преклонил колени у костерка и, коротко отблагодарив Одина за убежище и защиту, бросил в огонь кусок мяса и хлеба. Пусть жертва и была бескровной, отец Целестин по привычке ругнулся (правда, едва слышно), но, услышав после этой выходки укоризненные слова Видгнира: «Один же тебе и нам жизни спас», устыдился.
