Саша тоже вернулась к своей работе — что еще ей оставалось. Сейчас она читала газету “Русские вести”:
“Мы, рабочие, считаем своим нравственным долгом выразить НОВОМУ ПОРЯДКУ нашу беспримерную благодарность за избавление от Советской власти, как власти ГУБИТЕЛЬНОЙ, НАСИЛЬСТВЕННОЙ и РАЗРУШИТЕЛЬНОЙ ДЛЯ НАШЕЙ РОДИНЫ. В городе налажено спокойствие, возможно спокойно и честно трудиться. Распространяемые большевиками слухи, что ДОБРОВОЛЬЧЕСКАЯ АРМИЯ ЗАНИМАЕТСЯ РАССТРЕЛОМ НАС, РАБОЧИХ, НАШИХ ЖЁН И ПЛЕННЫХ, ОКАЗАЛИСЬ НАСТОЯЩИМ ВЗДОРОМ И ОЧЕРЕДНОЙ ГНУСНОЙ КЛЕВЕТОЙ БОЛЬШЕВИСТСКИХ КОМИССАРОВ. Еще раз приносим из глубины сердца нашу благодарность и земно кланяемся ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ ПОЛКОВНИКУ ЩЕРБАТОВУ, и просим передать от нашего имени глубокую благодарность, что он в своей программе по переустройству народного быта нашей Родины не забыл и нас, рабочих, и широко и полно пошёл навстречу нашим интересам.“
— Как тебе? — спросила Саша у Белоусова.
— Ну что тут скажешь, — Белоусов саркастически усмехнулся. — Общая добровольность и естественность этого выражения народной воли просто-таки бросаются в глаза.
— Жить захочешь — не так раскорячишься. Это ведь крик о помощи. Буквы эти заглавные еще… Но что мы в состоянии сделать для них, что? Мы и для себя-то можем немного…
Саша сморщилась от острого рывка боли внутри. Со вчерашнего утра ее безо всякой видимой причины выворачивало, а после стало неприятно тянуть правый бок. Сейчас тяжесть сменилась короткими приступами острой боли.
— Для начала ты бы себе помогла, дорогая моя, — сказал Белоусов. — Или позволь мне помочь тебе. Тебе нужно посетить врача. Ну что ты такого скажешь новобранцам, чего Князев не смог бы?
— Да ну, глупости, из-за боли в животе… Скажут, комиссар себя жалеет, так нельзя. Пять минут, я продышусь и выйду к ним. Они должны меня видеть.
Кое-как успокоив боль дыхательными упражнениями, Саша вышла из штабной избы, привычно пригнувшись в дверном проеме. Робеспьер уже стоял оседланный, ее люди знали ее обыкновения. Саша поднялась в седло и выехала к собравшимся новобранцам. Вершинин, сам того не зная, Робеспьера Саше подарил — ну, сам-то он в Тамбов больше не наведывался, а зачем благородному животному простаивать в конюшне. Конь и комиссар приноровились друг к другу достаточно, и Саша уже без опаски выступала перед людьми прямо из седла.
Князев, не оглядываясь, угадал, что это она.
— И ежели кто приказ не выполнит, того сами же товарищи и стрельнут, не серчайте, братва. Потому как общее дело зависит от того, как свой приказ выполняет каждый. Вот так оно, значицца, в армии устроено, — закончил он свою лекцию об основах дисциплины. — А вот и наш товарищ комиссар. Сейчас вам разъяснит, что мы теперь и зачем.
Саша выехала вперед, обвела толпу долгим взглядом. Здесь собралось больше трех сотен человек. Толпа самая разношерстная: крестьяне тамбовские и пришлые, рабочие, разночинцы, бабы, подростки — многие младше ее Ваньки. Ну и, разумеется, солдаты разных частей и армий, в некоторых несложно было угадать дезертиров. Ничего, Тамбовщина все спишет. Где-то треть толпы — в армейских шинелях, многие из которых доставлены на Тамбовщину через моршанских контрабандистов. Прочие — в разномастных тулупах, кожухах, полушубках. Саша отметила группу интеллигентов в городских пальто.
На комиссара Объединенной народной армии смотрели с недоверием, с любопытством, с надеждой. Интересно, задумываются ли они, комиссаром чего она, собственно, является, какую власть представляет. Только ли проигравшую войну партию большевиков? Или ее уже видят представителем некоей новой, не оформившейся пока силы?
Прошли те времена, когда Саша продумывала речи заранее и беспокоилась о дикции. Теперь она знала: говорить надо прежде всего то, что люди готовы и хотят услышать. Тогда не нужно специально направлять голос от диафрагмы, слушатели сами затаят дыхание, чтоб не пропустить ни единого слова. И важно твердо знать, что ты имеешь право говорить то, что говоришь.
Она имела право.
— Приветствую вас в свободной Тамбовщине, товарищи! — голос звучал звонко, почти радостно. — Добро пожаловать в Объединенную народную армию! За что мы станем сражаться, вы сами знаете. За Советы, за народную власть. Чтоб земля и заводы принадлежали тем, кто работает на них! Чтоб мы сами решали свою судьбу, без господ и попов!
Толпа зашевелилась, но вяло. Единой реакции пока не было. Это все не было ни для кого здесь новостью, слова эти звучали часто и успели набить оскомину. Слушателей следовало ошеломить, собрать их энергию воедино и направить на общую цель.
— Не стану повторять то, что вы и без меня знаете. Буду говорить прямо и просто. Известно вам, что правда — за нами! Но значит ли это, что мы победим?
Слушатели замерли.
— Нас здесь десятки тысяч. Мы голодны, скверно вооружены. Многие плохо обучены или не обучены вовсе. Против нас — вся мощь Нового порядка, регулярная армия, помощь иностранного капитала. Артиллерия и бронепоезда против винтовок и вил. Сможем ли мы победить?
Слушатели затаили дыхание.
— Я не стану вам врать. Я не знаю. Никто не знает.
Толпа выдохнула.
— Мы уже взяли Тамбов! Быть может, мы освободим Саратов, Воронеж и двинемся дальше, восстание станет всеобщим. Но, может статься, и нет. Может, мы продержимся год. Может, месяц. А может, уже через неделю никого из нас не останется в живых. Я не обещаю вам победы.
Слушатели растерянно молчали. Робеспьер переступил с ноги на ногу, и от этого небольшого движения живот взорвался болью изнутри. Саша вложила энергию этой боли в то, что сказала дальше:
— Но есть кое-что, что я могу вам обещать твердо: мы изрядно потреплем эту сволочь! Новый порядок уже рушится под весом собственной лжи! Богатые становятся богаче, а бедные — беднее, а нас, бедняков, всегда было больше! Генералы грызутся друг с другом, казаки воюют с регулярной армией, иностранцы перешли к откровенному грабежу нашей страны, народные восстания вспыхивают повсюду одно за другим! Мы освободим еще многих братьев и сестер из-под плети. Это я вам могу обещать!
Из-под растерянности, страха, неуверенности собравшихся проступала темная глухая ненависть. Саша собрала эту силу воедино, сфокусировала и швырнула обратно в толпу.
— Даже если мы будем разбиты! Даже если все это на короткий час! Даже если наше восстание захлебнется! Мы убьем столько этих ублюдков, сколько сможем! Тех, кто сжигал наши дома, пытался решать за нас, отбирал у нас наши жизни!
Гул в толпе стремительно нарастал, и Саша уже кричала, вкладывая ярость и боль в этот крик — и те же чувства собирая в ответ:
— Даже погибнув, мы все равно победим! Мы проложим путь тем, кто пойдет за нами! Если понадобится вымостить его собственными телами — мы сделаем это! Если нам надо будет погибнуть ради будущего всего человечества — значит, мы погибнем, но и сами станем смертью для наших врагов! Потому что правда за нами! Они заплатят!
Толпа заходилась в крике, у кого было оружие — махали им. Отчаяние, ненависть и жажда мести сплавляли толпу в единую силу, заставляли забыть раздоры, недоверие и страх.
— Ну, будет, — сказал Князев через несколько минут. — Разойтись по ротам. Ротным — начать строевую подготовку. Через час сам проверю, как кто справляется, так что уж расстарайтесь мне там.
Толпа пришла в движение, в котором еще было слишком мало организованного, но Саша знала, что это ненадолго. Князев протянул ей руку, и она спешилась. Лицо ее перекосила гримаса боли — живот, зараза, никак не утихал.
Они обнялись, и Саша с удовольствием отметила, что Князев совсем сжился со своим увечьем. Баланс в его теле изменился так, словно он родился на свет с одной рукой. Ни у кого бы язык не повернулся назвать его калекой. Саша слышала, что едва ли не в каждом селе Тамбовщины у Князева было по походно-полевой жене. Прежде его бесконечные бабы Сашу раздражали, но теперь она была только рада, что вопреки всему ее товарищ не теряет вкуса к жизни. Женщины любили его, как обыкновенно любят мужчин, которые не ищут в женщинах высокого идеала, а каждую принимают такой, какая она есть.
