— Экие речи ты теперь ведешь, Александра, — сказал Князев. — А прежде-то, помнишь? Как начнешь разливаться соловьем про свет в каждой избе да алгебру в каждой школе, тебя и не заткнешь. Над тобой посмеивались ведь. Комиссар, говорили, в облаках витает. Куда что делось? Теперь все твои речи — патроны, провиант и вот — ненависть.
Прошли времена, когда Саша и Князев управляли пятьдесят первым полком вместе, осторожно сверяя друг с другом каждый шаг. В Народной армии оба они играли куда более значительные роли и видеться стали редко. Но давняя привычка понимать друг друга с полуслова изрядно их выручала.
— Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними, — ответила Саша. — Это то, что им надо услышать.
— Дак я ж не спорю, — пожал плечами Князев. — С ненавистью оно, конечно, сподручнее. Мож, прежде ты слишком уж на высокие материи налегала, а проще надо было заходить, по-нашенски: сами живы не будем, зато передавим гадов. Но да что ж теперь.
Они вернулись в штабную избу. Раздеваться не стали — печь едва теплилась. Князев раскурил свою трубку. Саша затянулась папиросой, но отчего-то никакого вкуса не почувствовала — должно быть, табак совсем отсырел.
— Как сам-то, Федя? Есть новости про семью?
— Нет новостей, — Князев помрачнел. — С самой Тыринской Слободы никаких вестей от них, как в воду канули. Людей уже пять раз посылал на розыски — нет их ни по прежнему адресу, ни у родни. Соседи говорят, съехали, вестимо, а куда — Бог-леший ведает. Да что об том говорить. Скажи-ка мне лучше, чего бледная вся с лица и в испарине вон.
— Ерунда, живот что-то крутит, — отмахнулась Саша. — Отвыкла от нашего солдатского хлеба. Сколько в нем муки, половина веса хоть будет? Все кора да солома. А в Петрограде французские булки на помойку выбрасывают, едва они черствеют. Вот мое тело и не знает, на каком оно свете. Ничего, привыкнет.
— Привыкнет, да? — хмыкнул Князев. — Значит, как я, так не моги помирать, моя-де жизнь Революции принадлежит и вся недолга. А как сама, так оторви да брось. Видал я таких, терпели-терпели да Богу душу отдавали. Помрешь — кто станет нам патроны возить? Дуй давай в госпиталь. До Тамбова далеко, да и врачи там только руки-ноги пилить умеют, не по болезням они. А в Дельную Дуброву если выедешь прямо сейчас — засветло там будешь, у настоящего гражданского доктора. Михалыч тебя отвезет.
— Ладно, я поеду, но начальник штаба здесь нужен.
— Зачем тогда замуж выходила, дуреха? Жить без семьи можно, а помирать нельзя. Быстро обернетесь.
На середине пути до Дельной Дубровы боль стала почти невыносимой. Как бы ровно ни шел умница Робеспьер, Саша дергалась и шипела от каждого его шага. Пробовала спешиться, но вышло только хуже, на ногах она уже едва стояла. Начался жар. Перед глазами плыло. Спасало только то, что время от времени Саша погружалась в полуобморок.
Внутри нее происходило что-то необратимое. Она трогала гладкую кожу живота, ожидая нащупать входное отверстие от пули, но его не было.
— Как же так? — спросила она мужа. — В два дня, без всякой причины, на ровном месте мое тело начинает меня убивать! Прости, дорогой мой, кажется, я дальше не могу…
— Будет жалеть себя, комиссар, — ответил Белоусов, сосредоточенный и бледный. — Твоя жизнь не принадлежит тебе. Соберись, до Дельной Дубровы меньше пяти верст.
— Да полно, лечат ли это? И врач там… я говорила тебе, не надо мне к нему. Прочие все в частях. А этот откажется. И будет прав.
— Не откажется.
В сизых сумерках добрались до госпиталя. Саша осела на пол в сенях, прямо на грязную солому в дорогом городском пальто. Изнутри дома донеслись мужские голоса, разговор шел на повышенных тонах. В слова Саша не вслушивалась. Было уже все равно. Хотелось только, чтоб ее оставили наконец в покое. От Зои вот только отвязаться не удалось, та силком втащила ее в помещение бывшей лавки, заставила снять пальто и лечь на брошенный на пол матрац.
Вошел доктор Громеко.
— Вы знаете, что оказывать вам медицинскую помощь я не стану, Александра Иосифовна, — сказал он решительно. — Только не после того, что вы натворили. Вы сами поставили себя вне законов человечности. Однако осмотр я проведу. Вдруг от вашего недуга существует простое средство. Или, напротив, нет никакого. Расстегните блузку.
Пальцы запутались в пуговицах, но Зоя помогла.
— Так больно? — спросил Громеко, прикасаясь к Сашиному животу. Вместо ответа Саша в голос заорала. Краем глаза она заметила, что Белоусов подобрался, его рука опустилась на кобуру. — Ясно, а так?
— Больно, везде больно! Зачем вы издеваетесь, если все равно не собираетесь лечить?
— Чтоб поставить диагноз.
— Дайте лучше какой-нибудь порошок, хоть какое обезболивающее, и оставьте меня в покое наконец.
— Порошки тут не помогут, — Громеко обратился почему-то к Белоусову. — С высокой вероятностью могу диагностировать воспаление аппендикса. Медикаментами это не лечится, даже если б мы ими и располагали. В таких случаях показано экстренное хирургическое вмешательство.
— Вы проводили такие операции? — спросил Белоусов.
— Да, но в совершенно иных условиях. Даже при соблюдении стерильности и с помощью квалифицированных ассистентов шансы на благоприятный исход составили бы не более шестидесяти процентов. С тем, чем я располагаю, они существенно ниже.
— А если не оперировать вовсе, что будет со мной? — сквозь зубы спросила Саша.
Громеко секунду поколебался. Зоя зачем-то передвинула керосиновую лампу, и на лицо доктора упала тень.
— Вы ведь и сами, должно быть, это чувствуете, — сказал наконец Громеко. — Скорее всего, без операции вы умрете в ближайшие сутки. Тем не менее оперировать вас я отказываюсь. После того как вы убили моего пациента, я не считаю, что какие бы то ни было мои моральные обязательства врача распространяются на вас. Кроме того, без вас, должно быть, эта бессмысленная кровопролитная война закончится быстрее. Вы из числа тех людей, кто питает и направляет ее.
— Вы будете оперировать мою жену, — сказал Белоусов спокойно, слишком спокойно. — И вы спасете ей жизнь. Если вы откажетесь оперировать, или если после вашего вмешательства она умрет, я вас застрелю, клянусь Богом.
— Как вам будет угодно, — Громеко улыбнулся с некоторым даже облегчением. — Я от своего решения не отступлю. Здесь стрелять станете или побережем госпитальное имущество, проследуем во двор?
— Вы проведете операцию, — повторил Белоусов. Губы его побелели, глаза сузились, как бойницы. Он расстегнул кобуру, достал пистолет и снял с предохранителя, направляя на доктора.
Саша смотрела на мужа так, словно видела его впервые. Изумление даже вытеснило на мгновение боль. Дышал он тяжело и неровно, на лбу его выступила испарина, странная в такой холод. Словно не только ее тело грызла изнутри боль — его тоже. Саша плотно работала с ним уже год, но даже в самых отчаянных ситуациях не видела, чтоб он терял самообладание.
У нее не было особых иллюзий насчет их брака. Она все же пятнадцатью годами моложе мужа и сама, считай, повесилась ему на шею. На войне от таких подарков судьбы не отказываются. В каких-то особых чувствах Саша его не подозревала… до этой минуты.
Вот оно, значит, как. Саша коротко рассмеялась, расплатившись за это волной острой боли в животе. Неужели ее такой рациональный, такой сдержанный муж все же… любит ее? Почему надо узнать об этом вот так? Он так не убедит Громеко, угрозы тут не подействуют… Его любовь сейчас убивает ее, но это естественно, любовь всегда убивает, “таких страстей конец бывает страшен”...
— Охолоните вы оба! — прикрикнула Зоя, о которой все позабыли. — Значит, Александра Иосифовна недостаточно хороша для того, чтоб вы ее лечили, так, господин доктор?
— Она сама поставила себя вне всего человеческого. Своими поступками, — ответил Громеко.
— Вон оно как, — отозвалась Зоя. — А вы, значится, решаете, кто внутри этого вашего человеческого, а кто уже и нет? Кому жить, кому помирать?
