Годрик улыбнулся и обратился к Вильгельму. – Кстати, а ты замечал, что мы все-таки намного выше их? – И, не услышав ответа, ушел.
Когда Годрик скрылся из виду, а его шаги окончательно стихли, Вильгельм встал с места и подошел к зеркалу. Портной натянул на Эльгендорфа недоделанный костюм, придирчиво оглядел заказчика, обошел его несколько раз и вздохнул.
– Дел много, Вильгельм, но я все успею сделать. Вы будете самым желанным кавалером на балу! – воскликнул портной и вытащил из мешка несколько мотков ниток.
– Хорошо бы. Быть желанным кавалером сейчас полезно, – пробубнил Вильгельм и ушел в другую комнату, чтобы без лишних глаз почитать книгу, которую оставил ему Ванрав.
После обеда неожиданно приехал посыльный от Ванрава и привез письмо, облитое вином и совершенно нечитабельное. Вильгельм, конечно, попытался разобрать какие-то буквы, собрать их в слова, но все оказалось бесполезным – на бумагу, кажется, пролили хороший бокал дорогого французского. Однако кое-что понять он все же смог. В самом низу, под отпечатком пальца, виднелся адрес.
Вильгельм переписал его на клочок бумаги, вытащил из ящика стола карту Петербурга и попытался найти дом, который отметил для него Годрик, но ничего не нашел. По карте казалось, что на обозначенном месте вовсе пустырь, но такого быть не могло – Вильгельм знал, что каждый клочок земли в Петербурге ценен. Не могли люди не тронуть эту часть города.
«Что-то мне это не нравится», – подумал Вильгельм. Годрик обещал отправить ему письмо птицей, но достаточно взглянуть правде в лицо, чтобы понять: Годрик не из тех, кто будет выполнять обещания так, как их заведомо сформулировал. Он выполнит треть, может, четвертую часть, но не обещание целиком. Может, он остановился у Ванрава и решил нацарапать письмо уже у него, а, может, и вовсе написал его еще до того, как навестил Вильгельма, но письмо добралось до Эльгендорфа чуть раньше, чем планировалось.
– Дошивай пока, я к вечеру вернусь, – бросил Вильгельм и начал быстро собираться. На белую накрахмаленную рубаху он набросил черный сюртук и надел на голову шляпу. Портной посмотрел на заказчика придирчиво, но ничего не сказал. Все-таки, кто он такой, чтобы указывать Вильгельму, как выглядеть?
Во внутренний двор, где помимо заросшего фонтана и пары лавок ничего не было, въехала карета с кучером в белых панталонах. Мужичок спрыгнул со своего места, открыл Вильгельму дверь, а потом захлопнул с такой силой, что конструкция на колесиках жалобно покачнулась. Почитатель назвал адрес, куда нужно было отправиться, а на лице мужичка расцвело выражение полнейшего непонимания.
– Ты знаешь, что там? – спросил Вильгельм.
– Там? Я знаю, где это, но бывать там? – кучер усмехнулся. – Нет, этого я не знаю.
– Тогда узнаем вместе.
Они выехали на набережную реки Мойки в послеобеденное время. В карете приятно холодило, но яростно пахло духами и тальком. На столике подпрыгивали бокалы, пустые и пыльные, а в углу громыхал мешок с какими-то статуэтками. Петербург медленно плыл за стеной кареты, шумел магазинными ларьками, развевал флаги и вертел флюгеры на крышах домов, играл каплями воды в придорожных лужах. Дышал тяжело и протяжно, и Вильгельм слышал каждый его вздох.
«Не вздыхай так тяжело, дорогой. Самые большие неприятности у тебя еще впереди», – прошептал Вильгельм себе под нос, но ветер, трепавший волосы прохожих, не несколько мгновений умолк, словно прислушиваясь. Сотня, две сотни лет – ничто для истории Планеты, но иногда целая жизнь для города. Петербург покроет горе, кровь и могильный холод. Прекрасные здания очернят дыры и трещины, дороги разроют, а в подъездах будут прятаться люди, каждый день вырывавшие у смерти последние принадлежащие им минуты.
Вдруг погода переменилась. Небо стало грязно-серым. Это, конечно, не должно удивить – Петербург часто встречал гостей острым порывами ветра, дождями. Но эта серость была какой-то странной. Она не похожа ни на вуаль туч, ни на серость неба, что прячется за белыми облаками. Скорее это походило на пепел, который неосторожно просыпали на пол, когда убирали грязь из камина. Ветер стал другим. Запахи богатой жизни сменились вонью мокрой одежды, пыли и чего-то такого, что Вильгельму было до боли знакомо, но он никак не мог вспомнить, что же это.
Они продвигались по узкой улочке. Вильгельм вспомнил, что, кажется, бывал здесь когда-то, но не по своей воле. Наверное, Ванрав пригласил его провести опыт или социологическое исследование, в которой Эльгендорф совсем не хотел участвовать. Дома вокруг уже облезли, обветшали и являли картину совсем неприятную, отталкивающую и тошнотворную. В переулках и грязных дворах бродили и занимались своими делами нищие и бродяги. В старой полуразвалившейся церкви кого-то отпевали. Все жители выползали из домов, посмотреть на приезжего. Дорогая карета привлекала ненужное внимание, но сейчас Вильгельма это не волновало. На него не нападут, он это знал.
«Что-то не так. Что-то здесь не так», – думал Вильгельм.
Они остановились у кривого дома с огромной трещиной на фасаде, из которой вываливалась обуглившаяся плетушка. Рядом ни души, а люди, с опаской выглядывавшие из-за углов, крестились и скрывались в темноте подъездов, словно они услышали команду режиссера и синхронно исполняли данными им роли. Стекла из окон дома валялись на дороге, но целые, без единой трещины.
– Пожалуй, это здесь, – сказал кучер, словно и себя уговаривая поверить.
– Отгони карету подальше, не стой здесь. Вот, выезжай на площадь, здесь должна быть за углом. Там меня и жди, – приказал Вильгельм, застегиваясь. Способность запоминать карты часто пригождалась ему, но в тот день он был особенно рад, что заранее узнал, где в этой части города можно спрятаться. Кучер, в душе радуясь, что не придется стоять в этом страшном месте, откланялся и уехал.
Дверь распахнута, внутрь вели две пары следов – больших, человеческих и поменьше, звериных. Будто кот встал на задние лапы и пошел как человек. В самом помещении было пыльно, в углах валялись перегрызенные крысы с вывернутыми внутренностями, огрызки мяса и кости. Шкафы перевернуты, ящики вырваны и брошены в центр грязной комнаты. На потолке качалась ужасающего вида люстра. Воняло сыростью, рассыхавшимися костями. Казалось, раньше это был магазин, но уже давно в нем не торговали ничем кроме страха и смерти. Глаза Вильгельма заслезились.
«Странно. Как же выбили стекла? Их ведь не побили, а будто аккуратно сняли. Это ведь дорогое удовольствие. Почему их никто не украл?» – подумал Вильгельм, запахнулся и огляделся. Казалось, в доме никого давно не было, но говорить вслух он боялся.
Лестница уже разваливалась, ступеньки, дырявые и трухлявые, совсем не ждали гостей на втором этаже. Ноги Вильгельма то и дело
