«Пусть бежит изгнанник и никогда не приближается к храмам. Да не говорит с ним ни один из людей, да не приемлет его никто; да не допустит его никто к участию в молитвах или жертвоприношениях; да не предложит ему никто очистительной воды!»[68]
Бронзовые ножницы Атропос — третьей, беспощадной мойры — коснулись сына хромого Алкея, отсекая дни и годы. Лица. Имена. Судьбы. Люди, составлявшие часть его существования, тонули во мгле. Былое подергивалось дымкой, выцветало. Это происходило давным-давно. Это случилось с кем-то другим. Пряха-Клото — первая, неутомимая мойра — готовилась свить новую судьбу.
Привыкаем жить сегодня. Сейчас. Здесь.
Жить после смерти[69].
С ним уже случалось подобное. В детстве. Дед, великий Персей, воевал с Дионисом. Потом враги помирились… Или нет? Дед выстроил Дионису храм. Или не выстроил? Память отказывала. Отлично. Значит, он сумеет забыть еще раз.
«Я буду ждать. Ты же вернешься?»
Ножницы Атропос замерли. Нить обрела прочность металла, противясь насилию. Живые отказывались уходить вслед за мертвыми.
Ничего. Он справится.
Амфитрион поднял лампаду над головой, чтоб не слепила глаза. Смятая постель, в углу — опрокинутый треножник. У ложа — тяжелые боевые эмбаты. Миска с засохшими объедками. В кладовке он отыскал круг козьего сыра. Сыр вонял хуже болота. Лепешки — тверже камня. Полдюжины серебряных пряжек. Два запястья красного золота. Фибула с крупным опалом. Ожерелье из розовых жемчужин. Берег подарком на свадьбу… Амфитрион сгреб драгоценности в сумку из телячьей кожи. Затолкал сверху теплый плащ. Наполнил мех водой. Теперь — оружие. Без оружия он чувствовал себя голым. Нож. Меч. Рука мимо воли потянулась к копью, огладила полированное древко. Нет. Достаточно. Он уходит в изгнание, а не на войну.
Всё?
Сын Алкея прошелся по дому, убеждая себя: он проверяет, не забыл ли чего. Стыдно было признаться: он прощается. С чужим, снятым на время домом, средоточием разгульных пиров, темницей, где убийца ждал суда — как с родным тиринфским дворцом. Угрюмец-дом отзывался мышиными шорохами. Не желал притворяться дворцом. Взбесились сквозняки, зябкие, будто зимой. Подкрадывались, леденя затылок; швыряли в лицо вонь плесени и сырой штукатурки. Тени в углах сжимали кулаки, грозились вслед. Тени желали побыстрей спровадить предателя-хозяина. Чувствуя, что сходит с ума, Амфитрион выбежал во двор, прихватив напоследок Тритонову дубину. Вдохнул полной грудью; закашлялся. Легкие наполнила гарь. Микены горели; ветер дул с ближайшего пожарища. Багровые сполохи гуляли над городом — гасли, вновь взметывались к угольно-черным небесам…
Издалека доносились крики. Кто-то причитал, подвывая — уныло, безнадежно. Не понять: за углом, на соседней улице, за рыночной площадью. Мироздание дало трещину. Расстояния лгали, звуки глохли в двух шагах — или долетали с края света. Жара и холод накатывали плотными слоями, гарь мешалась с ароматами мирта и критских благовоний.
Время уходить.
Чудом выжившему городу нет дела до одинокого изгнанника.
Никто не встретился ему по дороге, кроме призраков, мелькавших в отдалении. Были то горожане или плоды его лихорадочных фантазий — Амфитрион не знал. Микены обезлюдели, но зашевелились дома и улицы. Зажили странной каменной жизнью, обычно скрытой от досужих взоров. Изгнанник — считай, мертвец. Мертвецу позволено видеть все. Тени домов — старшие братья теней, сидящих по углам брошенного жилища — вытягивались, съеживались, блекли и вновь наливались чернотой, превращаясь в бездонные провалы, двери в недра Аида. На стенах плясали кровавые блики — пятна лихорадочного румянца. Здания вели, не сходя с места, завораживающий танец, пытаясь вовлечь в него путника.
«Ты наш! — шептали камни. — Тебе нет места среди живущих…»
— Ложь!
«У тебя нет имени… нет родства…»
— Я — сын Алкея! Внук Персея! Правнук Зевса!
«Пустой звук… бессмыслица…»
Амфитрион засыпал на ходу от этого шепота. Наконец не выдержал — остановился, потряс головой, и наваждение сгинуло. Улица, отсветы пожара. В десяти шагах позади, за углом, притаился человек. Не призрак — человек. Обычный. И тень обычная — лежит на земле, помалкивает. Прошлое кралось по пятам, выжидая удобного момента. Зачем? Не надо быть мудрецом, чтобы догадаться. Кому-то, в отличие от самого Амфитриона, разница между изгнанником и мертвецом казалась весьма существенной. Еле сдерживаясь, чтоб не расхохотаться, он двинулся дальше. Встал на перекрестке, словно размышляя, куда свернуть. Преследователь мышью юркнул в проулок — на миг позже, чем следовало.
Ну что ж…
Амфитрион свернул налево. Под сандалиями хрустели черепки и щебень. Шесть шагов хрустели. Семь шагов. А на восьмом перестали, когда он скользнул вдоль стены обратно. Меч остался в ножнах, нож — за поясом. Живьем. Только живьем. Чтобы узнать: кто послал? Легкая, торопливая поступь. Ближе. Еще ближе…
— Стой!
Он все рассчитал. Руки рванулись к горлу преследователя, едва тот шагнул из-за угла. Все верно, кроме одного пустяка. Жесткие пальцы ухватили воздух над головой низкорослого мальчишки. А мальчишка с перепугу шлепнулся на задницу.
— Ликимний, ты?!
— Я, — икнул наемный убийца.
— Что ты здесь делаешь?
— Я… — Ликимний отчаянно дрожал. — Я с тобой!
— Иди домой. Я ухожу из Микен.
— Я с тобой! — набычился упрямец. — Я не хочу домой! Я боюсь.
— Чего?
— Всего. Всех. Братьев убили, отца убили. Мама — рабыня. Я ей сказал: не могу больше. Иначе и меня убьют.
— Никто тебя не убьет…
«Кому ты нужен?» — едва не брякнул Амфитрион.
— Убьют! Я сын ванакта. Они всех убьют! Чтоб на тронос сесть.
— Кто — они?
— Все. Они — все. И везде.
— Боишься, значит? А со мной — не боишься?
— Боюсь, — кивнул честный Ликимний. — С тобой тоже боюсь. Но с тобой — меньше. Я тебя возле дома ждал. Долго. Я жду, а ты не идешь. Я жду, а ты…
Он заплакал. Амфитрион ясно представил: мальчик, десяти лет от роду, полночи ждет на пустынной улице. В темноте, озаряемой сполохами пожарищ. Горит родной город, на который едва не рухнуло небо. Мечутся, кричат люди. Вокруг мрак, плач и ужас. А он ждет. Единственный человек, которому он доверяет, но которого тоже боится, где-то пропал…
— Я никто, — в горле скрипел песок. Слова царапали гортань. — Изгнанник. Ни родичей, ни очага. Куда тебе со мной?
— Я — твой брат! И наши отцы — братья!
Ликимний встал. Отряхнул хитон, поправил сумку, сползшую с плеча — такую же, как у Амфитриона, только меньше. Похоже, парень собрался заранее. От Ликимния за стадию несло страхом. Тем страхом, который, дойдя до последнего рубежа, превращается в отвагу. Такое случается раз в жизни, и каждый случай достоин, чтобы аэды пели о нем на всех перекрестках.
