О существовании риторических вопросов бывшая Фортуната узнала совсем недавно от самого Ацилия. Но на них так и тянуло ответить самостоятельно. Вот почему её, Кассии, самые честолюбивые амбиции никогда не простирались дальше должности бригадира вакуум-сварщиков? Ведь каждому человеку свойственно стремиться к большему, к лучшему. Девушка бросила взгляд на префекта «Аквилы» и поразилась тому, насколько тот напряжен и сосредоточен. Почти как она сама во время вынесения ей приговора. Когда у человека судьба решается, он весь обращается в слух и зрение, чтобы не упустить самое важное.
«Что для тебя на самом деле значат слова Ацилия, доблестный?» — озадачилась Кассия.
Марциев не так просто сбить с пути истинного, они за посулами очередного краснобая не пойдут.
Вообще, наблюдать за присутствующими было не только необходимо, но и крайне любопытно. Разную степень потрясения и заинтересованности на лицах Аквилинов девушка запросто могла объяснить. Пособничество при побеге лигариев, захват заложника, стрельба по Цикуте — тут есть от чего натурально охренеть. Небось, в центуриях у народа глаза поселились на лбу, как у крабов. А вот что задумал мрачный хмырь Луций Антоний? Он не понравился Кассии сразу, с первого взгляда. Он принадлежал к жутковатой породе психо-кураторов, а таким доверять нельзя ни в коем разе.
«Охнуть не успеешь, как он в мозги залез и давай там свои порядки наводить, — напомнила себе девушка, прикидывая, как бы уговорить наварха выкинуть Антония в пространство, пока не навредил Ацилию. — А может, ему ногу сломать? Боль хорошо отвлекает от коварных замыслов».
Тем временем Курион продолжил речь:
— Именно с такими идеями я и шел на выборы консулов, квириты. И, если можно верить той поддержке, что я получал, этот высший в Республике пост вполне мог стать моим. Но привычка играть честно — это скверная привычка для политика, друзья. Как мог я думать, что один из ближайших моих друзей, мой ярый сторонник, мой родственник, хоть и дальний, народный трибун, в конце-то концов — окажется лживой и мерзкой тварью? Публий Клодий Пульхр, ваш собственный трибун, предал и меня, и вас. Он якобы втайне передал мне проект закона — страшного закона, квириты! — который готовили оптиматы. Ужесточение психо-контроля, еще большее ограничение личной свободы и — снижение вариабельности. На практике это означает, друзья, что вас — всех вас! — планируется постепенно превратить даже не в подобие рекреационного персонала или лигариев. Нет, хуже, много хуже! Не останется ни дружбы, ни ненависти, ни любви, ни товарищества, ни азарта — ибо вас лишат эмоций. Вам не нужны будут ни гетеры, ни даже вирт-поле, этот суррогат, с помощью которого вы сейчас вынуждены удовлетворять естественные человеческие потребности в творчестве, любопытстве, экзотических ощущениях. Безупречные винтики государственной машины, лишенные страха и сомнений, симпатий и неприязни, умеющие только повиноваться — вот кем вы станете, если этот закон будет принят. Нет, ни сразу, постепенно, не при жизни этого поколения, возможно — но так будет… Пугающая перспектива! Возможно ли поверить в это, квириты? Но взгляните! — Ацилий внезапно простер руку к Антонию. — Взгляните на этого человека, одного из членов службы психокоррекции! Он кивнул, друзья, а в глазах его отчетливо заметен страх. Да, страх, ибо даже психокорректоров устрашает такое будущее. Ведь при этом новом порядке они рано или поздно станут не нужны, не так ли, Луций Антоний?
Курион выдержал недолгую паузу, делая вид, что ожидает ответа. Естественно, психо-куратор молчал, как на допросе у парфов.
— И я устрашился, квириты. И я поверил — слепой глупец! — я поверил, что Клодий, народный трибун Клодий, мой естественный союзник и друг, поддержит меня в Сенате. Не допустит принятия этого злодейского закона. И как же страшно я обманулся, друзья… — патриций испустил тяжелый вздох и покачал головой. — Простите мне перечисление этих подробностей, квириты. Я знаю, что детали утомительны, однако без них вы, не будучи завсегдатаями сенатских заседаний, не оцените всей глубины моего падения.
Излишняя оговорка, на самом-то деле. Обитатели «Аквилы» (а так же все те, кто сейчас принимал трансляцию с мятежной биремы) жадно внимали речи Ацилия, ибо не каждый день перед репликаторными плебеями вывешивают грязное белье республиканской политики и делятся столь интимными подробностями.
— Итак, я продолжаю. Разумеется, когда я поднял этот вопрос на заседании Сената, ответом мне стало лишь возмущение и ругань. Естественно, проект нашего закона, закона, расширяющего пределы свободы плебеев, был с негодованием отвергнут. И тогда, боясь упустить время, я и совершил самую страшную ошибку, друзья. Мы, популяры, ошиблись вместе, но решающее слово было за мной. Когда трибун Клодий предложил мне обратиться напрямую к народу, созвать комиции (народное собрание), я, не раздумывая, согласился. Конечно же, я помнил, что, не будучи еще магистратом, не имею права прибегать к созыву народного собрания. Но ведь со мной же был Клодий, народный трибун, и у него такое право имелось! Надо ли говорить, друзья, что я радостно ухватил приманку и провалился в ловушку глубоко, до самого дна?
Ацилий развел руками и грустно улыбнулся, иронизируя сам над собой.
— Конечно же, мне позволили сделать ровно столько, чтобы партия популяров сама себя отправила в утилизатор. Я начал процедуру сам, не дожидаясь Клодия — ведь тот обещал, что непременно явится и придаст собранию законность! И он явился — явился в сопровождении преторианцев, только для того, чтобы наложить вето на комиции и прервать трансляцию! Подумайте, квириты, только подумайте! Народный трибун разогнал народное собрание! Конечно же, я поспешил на Колонию Тиррену — и что же обнаружил, прибыв, наконец-то, в родной дом? Смерть и запустение, друзья. В одночасье ликвидировали всю семью Ацилиев Курионов — мужчин, женщин и детей. Когда уничтожают плебейскую фамилию, из репродуктивных банков изымают генетический материал. Но наш, патрицианский, генетический материал хранится прямо в нас. Поэтому не пощадили никого.
Он ненадолго умолк и набросил на голову край тоги в знак скорби.
— Простите мне это неуместное проявление чувств, друзья. Это — тяжелые воспоминания, и
души моих родичей не просто взывают к мести, но алчут справедливости. Однако я, осужденный, опозоренный, побежденный — я смирился. Да! Я уже почти сдался, почти разуверился в том, что считал истиной. Попав сюда, в сектор Вироза, я приготовился умереть, безропотно, словно бык, ведомый на жертвоприношение. Ведь моя Республика осудила и приговорила меня! Как смел я оспаривать Ее приговор?
