— Так что у них за история? — спросила я. Эрсуль пожала нарисованными плечами.
— Эз душка, да? — сказала она. — Ра, кажется, получше, но очень скован.
— Что-нибудь на линии? — Она наверняка пыталась засечь обтекавшую нас информацию.
— Ничего особенного, — ответила она. — Похоже, Уайат совершил настоящий подвиг, чтобы протащить их сюда. И теперь кукарекает, что твой петух на навозной куче. Вот почему служители так нервничают. Я дешифровала конец какого-то сообщения… почти уверена, что служители заставили ЭзРа пройти тест. Знаешь, наверное, послов уже бог знает, как давно не присылали извне, вот они и не верят, что те, кто не учился Языку с детства, в состоянии усвоить все его нюансы. Их наверняка обидело это назначение.
— Не забывай, технически они тоже назначенцы, — напомнила я. Для служителей это всегда было ещё одной ложкой дёгтя: прибыв в город, Уайат, как всякий атташе, первым делом дал им официальное разрешение выступать от лица Бремена. — А они вообще могут говорить на Языке? Я про ЭзРа?
Эрсуль снова пожала плечами.
— Вряд ли они были бы здесь, если бы не прошли тест, — сказала она.
В комнате что-то произошло. Возникло чувство, что настал тот миг, когда, невзирая на праздничное настроение, необходимо сосредоточиться. Так всегда бывало при появлении Хозяев, а они как раз только что вошли в Дипломатический Зал.
Гости старались соблюдать вежливость — как будто мы вообще могли нагрубить им, и как будто представления Хозяев о вежливости имели те же основы, что и наши. Тем не менее, гости в основном продолжали болтать, делая вид, что им вовсе не хочется поглазеть.
Исключение составляли члены команды, которые пялились на ариекаев, никогда не виданных ими раньше. На другой стороне комнаты я заметила нашего рулевого, особенно мне бросилось в глаза выражение его лица.
Помню, раз я слышала одну теорию. Это была попытка объяснить, почему люди, сколько бы они ни путешествовали, и какими бы космополитами ни становились, и каким бы биотическим разнообразием ни отличались их собственные миры, не способны сохранять спокойствие при первой встрече с экзотами. Так вот, теория заключалась в том, что мы заражены каким-то биомом Терры, из-за которого при встрече с существами, хотя бы отдалённо не напоминающими те, которые водились на нашей планете, наши тела сопротивляются увиденному, словно знают, что оно не предназначено для наших глаз.
Я не знала, будет ли Скайлу хорошо в Послограде. Он наверняка был не первым, кого ввозил на планету её возвращающийся извне уроженец, но я других не знала.
Я много времени провела на кораблях в иммере или в портах планет, длительность светового дня которых враждебна человеку. Вернувшись, я впервые за тысячи часов смогла расстаться с циркадными имплантатами и погрузиться в естественный солнечный ритм. Мы со Скайлом привыкали к девятнадцатичасовому ариеканскому дню традиционными методами, стараясь как можно больше времени проводить вне дома.
— Я тебя предупреждала, — сказала я ему. — Городок крохотный.
Сейчас я с истинным наслаждением вспоминаю те дни. Несмотря ни на что. Возвращаясь, я твердила Скайлу о том, на какую жертву иду ради него, — бросаю иммер! хороню себя в дыре! — но стоило мне, выйдя из герметически закрытого поезда в зоне эоли, снова вдохнуть запахи Послограда, и я обрадовалась больше, чем сама могла ожидать. Ощущение было такое, будто я снова стала ребёнком, хотя не совсем. Нет ничего особенного в том, чтобы быть ребёнком. Это значит просто быть. Уже потом, вспоминая, мы создаём из этого юность.
Мои первые дни в Послограде, с деньгами и чужеземным супругом, иммерлётчицкий шик. И я распускала хвост. Меня с восторгом встретили те, кого я знала раньше, те, кто и не надеялся увидеть меня опять, те, кто сомневался, услышав новость о моём приезде, доставленную предыдущим миабом.
По-настоящему богатой я не была, но все мои сбережения были в бременских эумарках. Это была базовая валюта Послограда, разумеется, но видели её там редко: от одного визита из метрополии до другого проходило по тридцать килочасов и больше — то есть послоградский год с лишним — и неудивительно, что наша маленькая экономика давно стала самостоятельной. Из почтения к эумаркам наша валюта, как и валюта других бременских колоний, носила название эрзац. Разные эрзацы были несопоставимы между собой, каждый ходил только у себя в стране и ничего не стоил за её пределами. Той суммы, которую я сняла со своего счёта и привезла с собой, в Бремене хватило бы на несколько месяцев, а в Послограде я могла прожить на них до следующей смены, а то и до позаследующей. Не думаю, чтобы люди на меня обижались — я заработала свои деньги вовне. И всем объясняла, что то, как я швыряю своими заработками сейчас, называется флокинг. Хотя это было не совсем правильно — ведь у меня не было командира, от приказов которого следовало увиливать, я просто не работала — но люди всё равно радовались, так им нравился лётчицкий сленг. Похоже, они считали, что право на безделье я тоже заслужила.
Те из моих сменных родителей, которые ещё работали, устроили вечеринку в мою честь, и меня саму удивило то, с какой радостью я вошла в свою старую детскую, где обнималась, целовалась, плакала и обменивалась приветствиями с этими милыми мужчинами и женщинами, из которых одни обескураживающе постарели, а другие как будто совсем не изменились.
— Я же говорил, что ты вернёшься! — твердил папа Шемми, когда я танцевала с ним. — Я же говорил! — Они разворачивали бременские безделушки, которые я им привезла. — О, это слишком, моя дорогая! — воскликнула мама Квиллер, увидев браслеты с эстетическими приращениями.
Моего мужа папы и мамы приветствовали с робостью. Весь вечер, пока я напивалась, он, задиристо улыбаясь, стоял в украшенном лентами зале и непрерывно отвечал на одни и те же вопросы о самом себе.
Пересеклись мои пути и кое с кем из моих былых товарищей по детской, например с Симмоном. А вот Йогна я не видела, хотя втайне надеялась на встречу. Зато у меня появились новые друзья, из далёких от меня прежде слоёв общества. Меня стали приглашать на вечеринки к служителям. И хотя раньше я не относилась к их кругу, но, ещё пока я готовилась стать лётчицей, Послоград стал слишком тесен, чтобы я могла избежать встреч с ними. Теперь люди, служители и послы, которых в былые времена я знала лишь по именам или понаслышке, внезапно стали знакомыми, и даже больше. Но не все, кого я рассчитывала встретить, оказались на месте.
— А где Оутен? — спросила я о человеке, который часто выступал в наших послоградских тридах с сообщениями служителей. — Где папа Реншо? Где ГейНор? — о том пожилом после, одна из которых, принимая меня в Язык, сказала «Ависа Беннер Чо, не так ли?» с непередаваемой, великолепно сбалансированной интонацией, которая стала частью моего внутреннего идиолекта настолько, что, когда бы я ни представлялась полным именем, это размеренное, произнесённое её голосом «не так ли» непременно всплывало в моём сознании. — Где ДалТон? — спросила я о после, прослывшем умными, склонными к интригам и не скрывавшими своих разногласий с коллегами, как это было принято; с ними мне особенно хотелось познакомиться с тех пор, как я узнала, что это они публично не сдержали гнева, когда лопнул тот миаб, в моём детстве.
