И тем не менее, когда он заговорил, голос его был тверд и спокоен.
— Не будем спешить с решениями. То, что произошло в Сеговии-Бест, — единичный случай, аномалия. Послушайте… — вдруг осенило его. — Вам надо выступить по глобовидению!
— Мне? После того, как… Да я же не смогу играть!
— Кто сказал, что вы должны играть? Объясните тем, кто разрушил компьютериал, какой они нанесли вред нашему общему делу.
Послышался зуммер информ-компьютера.
— Простите, Джонамо, я сейчас… — поспешно проговорил Председатель и протянул руку к сенсору.
— Получены результаты логико-вероятностного анализа. С вероятностью ноль девяносто девять преступление совершено детьми.
— Не может быть! — воскликнул Председатель. — Вы слышали, Джонамо, это были дета! Детская проделка, но сколько новых задач ставит она перед нами!
Когда Стром предложил дать убежище гемянам, люди на Утопии еще жили по-старому, замкнуто. Сообщение о трагедии Гемы нарушило эту замкнутость.
Утопийцы, каждый из которых переживал собственную драму, с энтузиазмом поддержали Строма. Они не имели ни малейшего представления о тех, кому предстояло оказать гостеприимство. Сколько их? Какие они? Все эти и подобные им вопросы отступили на задний план перед благородным порывом протянуть руку помощи братьям по разуму, попавшим в беду.
Не было ни возражений, ни споров. Никто не требовал подробностей, не высказывал опасений. Вопрос решали в принципе — да или нет.
Все сошлись на том, что надо без раздумий прийти на помощь. Гемянам?
Безусловно! А почему и не друг другу? Ведь каждый из них нуждался в участии, поддержке.
И Утопия восстала. В отличие от прежних социальных взрывов, сотрясавших систему Мира, это восстание было бескровным и ненасильственным. Оно совершалось под лозунгами: «Не желаем больше тунеядствовать!», «Хотим приносить пользу обществу!», «Хватит быть нахлебниками!».
Игин и Стром возглавили восстание — не как вожди, а скорее как зачинщики.
Их настроения разделяли большинство утопийцев. Одних явно, других подсознательно тяготило унизительное состояние вынужденного безделья.
Одиночество, на которое они добровольно обрекли себя, скрывая от окружающих собственные переживания, замыкаясь в скорлупу домашнего мирка, было невыносимо для всех.
Начали создаваться всевозможные кружки, объединения по интересам, клубы.
Они становились центрами взаимного притяжения людей. Возродился интерес к творчеству. Разрабатывались и заинтересованно обсуждались поистине утопические проекты. Большая их часть так или иначе касалась спасательной экспедиции на Гему. Был образован штаб Гемы. Руководящую роль в нем играл Стром.
О переменах сразу же известили Мир. Отныне Утопия перестала быть планетой-потребителем…
А ведь ее иждивенческое положение долгое время казалось естественным.
Забыли, что труд — непременный компонент человеческой жизни. Потому и придумали Утопию. Применительно к ее целям, какими они изначально представлялись, само слово «труд» заменили, словно эквивалентом, словом «отдых».
В истории Мира были времена, когда люди отстаивали право на труд, потому что оно отождествлялось с правом на существование. Тогда труд был жестокой необходимостью. И эта необходимость заслонила вторую сторону — потребность трудиться.
Утопийцы, обеспеченные не только самым необходимым, но и малейшими мелочами, тем не менее остро ее ощущали. Конечно, при желании всегда можно найти объект труда. Так и пытались сделать многие утопийцы. Однако труд должен быть осмысленным и целеустремленным, только в этом случае он способен приносить удовлетворение. Выращивать овощи, чтобы не умереть с голоду, — труд, преисполненный глубокого смысла. Делать то же самое в условиях, когда промышленное производство пищи свело на нет представление о голоде, — нелепость.
И обитатели Утопии утвердили свое право на общественно полезный труд.
Теперь уже звездолеты доставляли непривычный груз: станочные комплексы, полчища промышленных роботов, компьютеры всех уровней, многопрофильную аппаратуру. Получателем был Совет специалистов во главе с Игиным. А вокруг Строма сплотился своего рода мозговой центр — физики, математики, футурологи. Его почетным председателем стал великий Борг.
Старик преобразился. Его сухонькая фигура приобрела былую осанку, глаза прояснились. Мыслил он по-прежнему остро и въедливо, то и дело ставя в тупик своих высокообразованных коллег, которых продолжал считать учениками и независимо от возраста называл не иначе как юношами.
Мозговой центр разрабатывал альтернативный вариант помощи гемянам, в основу которого была положена идея мыслепортации, высказанная Боргом при его первой встрече со Стромом и Игиным. Казавшаяся вначале абсурдной, она увлекла ученых-утопийцев, послужила поводом для яростных дискуссий и вот теперь претендовала на практическое воплощение.
Сам Борг не участвовал в спорах. Он лишь хмурил кудлатые брови, когда кто-либо подвергал идею нападкам, или одобрительно сверкал глазами, шепча себе под нос:
— Браво, юноша! Вот это по-моему… мгм…
Но когда, запутавшись в аргументах, спорщики обращались к его авторитету, Борг несколькими фразами, иногда серьезными, чаще насмешливыми, вносил в предмет спора абсолютную ясность.
Пришел день, и дискуссии иссякли, теория приобрела законченность, и встал вопрос о решающем эксперименте. Его главная участница была давно уже определена, хотя пока еще не догадывалась об уготовленной ей роли.
Посвящать ее в задуманное мозговым центром рискованное предприятие не спешили, потому что знали: ради спасения людей Джонамо не пожалеет жизни. К тому же обсуждать столь важный вопрос по радио считали неудобным.
Наконец Борг начал проявлять нетерпение.
— Вам нужно лететь на Мир, — торопил он Строма.
— Пусть летит кто-нибудь другой.
— У всех нас есть мгм… амбиции. Подымитесь над ними, говорю я вам!
— При чем здесь амбиции? — возмущался футуролог, однако в душе сознавал, что старик прав.
Стром никак не мог преодолеть психологический барьер: он до сих пор испытывал болезненное чувство, вспоминая о том, что пережил на Мире.
Рассудок убеждал, что времена изменились, его теория восторжествовала и ему воздадут по заслугам, но стыд за себя, за свое поведение в разговоре с Председателем оказался сильнее.
Лететь на Мир неожиданно вызвался Игин.
— Соскучился, сил моих нет, — багровея от смущения, признался он Строму.
