«…У меня родство огромное, — сообщал он ей же 14 октября, — и все мои родные живут в Петербурге. Это очень тяжелое иго. Несмотря на узы крови, люди эти по большей части мне совершенно чужды…»
Кажется, ничто так не раздражало Чайковского, как суждения его многочисленной родни. Все они — петербургские чиновники самых различных рангов — не могли понять, что человек может иметь какой‑то вес в обществе (а вне его они не могли себе представить своего родственника), если он «только музыкант».
Они без конца старались выяснить для себя, какой чин, какую высокую должность может он занимать, без конца обсуждали этот вопрос между собой и донимали этими разговорами Петра Ильича. А он, деликатный и мягкий, никогда не мог положить предел им. И, бесконечно чуждый всей этой среде, продолжал посещать своих родственников, лишь бы не обидеть, не огорчить их.
В конце октября Петр Ильич присутствовал на спектакле своей оперы «Кузнец Вакула», возобновленной после перерыва в Мариинском театре. Некогда любимое им произведение теперь совсем не нравилось композитору.
«…„Вакула’ прошел так же, как и в первое представление, т. е. гладко, достаточно чисто, но рутинно, бледно и бесцветно.
Есть один человек, на которого я все время сердился, слушая оперу. Этот человек — я. Господи, сколько непростительных ошибок в этой опере, сделанных не кем иным, как мною!»
Недовольство собой, неудовлетворенность рутинной постановкой, тоскливый вид осеннего города делают свое дело. Чайковский снова стремится из Петербурга.
В ноябре он снова за границей, а в это время, 25 ноября 1878 года, в пятом симфоническом собрании Петербургского отделения Русского музыкального общества впервые исполняется его Четвертая симфония.
Это чудесное свое произведение Чайковский писал с большими перерывами и в самое тяжелое для него время. Начал он Четвертую симфонию зимой в начале 1877 года, незадолго до своей неудачной женитьбы. Кроме чисто личных переживаний, композитор был взволнован русско-турецкой войной, напряженно следил за событиями на фронте, воспринимал войну как величайшее бедствие в жизни народа.
Он уже переписывался тогда с Надеждой Филаретовной фон Мекк и писал ей: «…в теперешнее время, когда будущность целой страны стоит на карте и каждый день сиротеет… множество семейств, совестно погружаться по горло в свои частные, мелкие делишки. Совестно проливать слезы о себе, когда текут в стране потоки крови ради общего дела».
Это написано в августе 1877 года.
Окончив симфонию, Чайковский посвятил ее Надежде Филаретовне, —ведь это благодаря ей он смог оставить работу в консерватории. Посвящение гласит: «Моему лучшему другу». Имени названо не было. Ни он, ни она не хотели, чтобы все знали об их дружбе.
Модест Ильич, бывший на концерте, в котором исполнялась Четвертая симфония, после окончания сразу прибежал домой и сел писать брату:
«Если возможен фурор после исполнения симфонических вещей, то твоя симфония произвела его. После первой части аплодисменты были умеренные, — ну, как тебе сказать? —приблизительно, как всегда бывает после первой части бетховенских или шумановских симфоний. После второй части уже значительно более аплодисментов, так что Направник должен был даже поклониться; после скерцо—fff криков, топанья и bis'ов.
Направник кланяется один раз, другой…
Шум только усиливается, до тех пор, пока не подымается дирижерский жезл; тогда все затихает и дает место твоим пиццикато. После этого опять крики, вызовы, поклоны Направника и проч. Финал заканчивает свои заключительные аккорды вместе с хлопаньем, криками и топаньем ног. Тут я вылетел из зала, как бомба, чтобы не встречаться ни с кем из знакомых… и через четверть часа очутился у себя в кабинете с пером в руках. Милый мой! Нет, решительно не знаю, как назвать тебя».
Отзывы в печати на этот раз были удивительно теплые и доброжелательные:
«…Из всех новостей первое место бесспорно принадлежит симфонии г. Чайковского. Эта деятельность, равно как и характер дарования талантливого автора, вполне объясняют популярность, которою г. Чайковский пользуется в России и которая начинает распространяться за пределы нашего отечества: даровитый автор с честью держит в Европе знамя русской музыки» («Новое время», 1878, № 995).
«Симфония эта замечательна во всех отношениях и едва ли не лучшее из сочинений П. И. Чайковского… Замечательное единство настроения чувствуется во всех частях симфонии и производит впечатление глубоко трогающее… Публике особенно понравилось скерцо, основанное на эффекте пиццикато струнных инструментов. Оно было повторено» («Биржевые ведомости», 1878, № 335).
Э. Ф. Направник.
И, пожалуй, впервые Н. Соловьев в «Петербургских ведомостях» (№ 339) задумывается о судьбе самого композитора: «Прослушав симфонию и раздавшиеся после нее громкие, и единодушные аплодисменты, я невольно перенесся мыслью к судьбе г. Чайковского. Г. Чайковский чуть ли не самый выдающийся в настоящее время наш русский композитор–симфонист… Он не дебютирует в концертах, как г. Кюи, какой‑нибудь завалявшейся тарантеллой с весьма сомнительной оркестровкой… г. Чайковский пишет, работает, трудится, не повторяя задов, г. Чайковского любят, слушают с интересом и удовольствием… но как его ценят и вознаграждают? Его артистическая жизнь может служить печальным и наглядным примером того безобразного отношения у нас к композиторам, которое, может быть, многим в голову не приходит».
И автор статьи указывает на материальную необеспеченность, из‑за которой Чайковскому столько лет приходилось работать в консерватории.
Таких высказываний о Чайковском в печати, пожалуй, раньше не бывало!
1879 год Чайковский встретил за границей, в Швейцарии. И странное чувство все время владеет им. С одной стороны, он страстно мечтает о свидании с братьями, с другой — его отталкивает Петербург, с которым связаны многие самые тяжелые воспоминания.
Он пишет брату Модесту:
«В начале марта буду иметь удовольствие обнять тебя. Один бог знает, как мне приятно будет свидеться с тобой, с Толей, с Колей! Но как я боюсь Петербурга!»
И вдруг:
«Знаешь, куда меня тянет? —в Питер, в ненавистный Питер. Мне начинает сильно хотеться увидеть вас, милых братцев, милого нашего папу и вообще милых людей».
И еще:
«Признаюсь, что несмотря на мою антипатию к берегам Невы, меня все‑таки туда тянет очень сильно…»
Такие противоречивые чувства характерны для Чайковского, для его отношения к любимому и ненавистному городу на Неве.
