«Я узнал перед отъездом из Москвы, что Чайковский окончил свою оперу «Мазепа». Необходимо таковую приобрести немедленно для постановки на петербургской сцене».
21 июня он пишет снова: «„Мазепу” необходимо поставить хоть в январе или феврале. Я не настаиваю на раннем сроке, — предписываю оперному режиссерскому управлению во всяком случае поставить оперу в этом сезоне, — т. е. в сезоне 1883/84 года».
Через несколько дней, вероятно ознакомившись с либретто оперы, Всеволожский снова пишет Погожеву:
«…„Мазепу” нужно роскошно поставить. Вероятно, весь Петербург приедет смотреть ее».
В театре об опере уже говорят, советуются.
В декабре Петр Ильич приехал на пять дней в Петербург.
«…Пишу Вам из Петербурга, милый дорогой друг мой, — сообщал он фон Мекк. — …Оперные мои дела затянулись, и постановка как петербургская, так и московская отложена… до 2–й половины января. Теперь мне, собственно, нечего делать ни здесь, ни там… Может быть, успех «Мазепы» (который для меня еще далеко не верен) вознаградит меня за все неприятности, которые ради этой оперы придется пережить, но я поклялся никогда больше не писать опер, из‑за которых добровольно лишаю себя счастья жить на свободе».
Приближалось время премьеры «Мазепы» в Мариинском театре. Однако Чайковский все время колебался, ехать ли ему в Петербург.
Прошло 3 февраля 1884 года, день первого представления оперы в Москве, до петербургской премьеры оставалось три дня, а он все еще не знал — поедет или нет. Он рассуждал, что сможет попасть в Петербург только к первому представлению, но репетицию, которая будет завтра, он уже не застанет.
Долго он был в нерешительности — исправить что-либо в постановке он уже не может, значит, ему Остаются или вызовы в случае удачи, или «смертельное новое огорчение» в случае неуспеха.
Так Петр Ильич и не поехал на первое исполнение своей оперы.
Оно состоялось 7 февраля 1884 года. Чайковского в Петербурге не было, и этим объяснял Модест Ильич меньший успех оперы: «Криков и рукоплесканий было меньше, чем в Москве… Опера была принята холодно–почтительно».
Постановка же, благодаря стараниям дирекции, была очень хороша.
Не только ни одна опера Чайковского не имела более красивых и богатых декораций и костюмов, но и вообще ни одна русская опера до сих пор не была поставлена так тщательно.
Петербургские рецензенты единодушно раскритиковали «Мазепу». Всех же их превзошел опять‑таки Кюи.
Он писал об этой гениальной опере — или не понимая, или не желая понять всего ее значения: «…Либретто „Мазепы” сделано превосходно… Однако г–ну Чайковскому удалось его испортить музыкой до такой степени, что почти все эти чудные сцены никакого впечатления не производят. Причины тому две: несоответствие сюжета роду таланта г. Чайковского и упадок его творческих сил» («Неделя», 1884, № 4).
Зарисовка сцен из первой постановки оперы «Евгений Онегин» в Петербурге в 1884 г.
Уже много лет музыковеды стараются объяснить ту непримиримую позицию, которую раз и навсегда занял Кюи по отношению к Чайковскому. Видимо, тут было не одно принципиальное несогласие с его творчеством. Возможно, играла роль и личная неприязнь, которая, кстати сказать, была взаимной. Возможно, раздражало не особенно удачливого композитора Кюи такое быстрое восхождение Чайковского по лестнице славы…
Поворотным моментом творческой судьбы Чайковского неожиданно явилась постановка «Евгения Онегина» на петербургской сцене в 1884 году.
В октябре этого года начались репетиции. Все происходило, как всегда. Именно так, как описывал в своих воспоминаниях артист и режиссер императорских театров Иосиф Иосифович Палечек.
«При постановке каждой оперы, — писал он, — Петр Ильич постоянно присутствовал на репетиции. На репетициях обыкновенно Чайковский делал самые мельчайшие указания, придирался к каждой фразе, и, несмотря на установившееся мнение о его доброте, он был чрезвычайно строг.
…Должен вам сказать, что доминирующее значение в постановке опер Чайковского имел он сам, автор–творец своих чудных мелодий. И я не ошибусь, если скажу, что его указания имели такое значение, что выходило, как будто он сам их ставил. Я не преувеличиваю значения их».
Создавая «Евгения Онегина», Чайковский не предназначал эту оперу для большой сцены, полагая, что среди артистов императорских театров не найдется таких, которые смогут передать все обаяние героев Пушкина.
Поэтому впервые «Евгений Онегин» увидел свет в Москве в исполнении учеников консерватории в марте 1879 года. Позже-—в 1881 году — оперу поставил московский Большой театр. Эти постановки были хорошо приняты публикой.
В Петербурге с «Евгением Онегиным» были знакомы немногие: некоторые сцены исполнялись любителями у почитательницы Чайковского Ю. Ф. Абаза, а в апреле 1883 года в зале дома Руадзе (на набережной Мойки, 61) опера была поставлена петербургским музыкально–драматическим кружком под руководством профессора Зике.
И вот теперь эта такая необычная для того времени, в полном смысле слова новаторская опера (даже не опера, а «лирические сцены», как назвал ее композитор) была намечена к постановке в Мариинском театре.
Естественно, что все свое время Чайковский отдавал репетициям.
«Милый, дорогой друг, — писал он Надежде Филаретовне, — уж если Вам в течение целой недели я не мог найти удобной минуты для письма, то из этого Вы можете заключить, до чего моя жизнь здесь исполнена всяческой суеты. Ежедневно с утра до пяти часов я на репетиции…
Я весьма доволен усердием всех артистов к моей опере, и вообще я встречаю теперь в здешних театральных сферах гораздо больше сочувствия, чем в былое время…»
Петр Ильич в эти дни особенно увлечен был своей оперой. Он говорил о ней, писал, охотно играл друзьям и родным отрывки из нее.
Был такой случай. Одна из красивых дочерей дяди Петра Петровича — Александра Петровна (в замужестве Карцева) — была дама властная, несколько реакая и прямая. Петр Ильич очень любил свою двоюродную сестру, хотя робел в ее присутствии. Как‑то он из Петербурга наведался к Александре Петровне, жившей в Царском Селе, и проиграл ей первый акт «Евгения Онегина». Когда он подходил к концу дуэта Татьяны и Ольги, в котором в то время было три куплета, Александра Петровна прервала его и воскликнула: «Слыхала, слыхала, будет… Говорят тебе, слыхала! Что спрашивать сто раз «слыхали ль вы»? Это красиво, но скучно. Смеяться будут». Петр Ильич согласился с ней и оставил в дуэте только два куплета.
Он любил свою оперу «Евгений Онегин» как‑то особенно и, еще когда только сочинил ее, написал о ней такие знаменательные слова:
