Вытащил мятый листок бумажки, на котором был написан корявым почерком адрес.
– Поезжайте. Вам дать мою машину?
– Если не затруднит.
– Не затруднит.
– Вы самая любезность.
– Вы тоже любезны.
Начался долгий обмен комплиментами.
Позвонить шоферу дон Рубакис, конечно, забыл, так что пришлось с ним созваниваться из гаража и получать добро…
* * *
– Справа – собор святого Себастиана. Но нам туда не надо, – говорил шофер, проявляя чудеса вождения.
Водители в городе принципиально презирали правила дорожного движения и не собирались с ними считаться. Поэтому в городе нашлось бы не больше двух десятков непомятых машин, да и те, в основном, принадлежали президенту страны и другим членам хунты.
Машина неслась дальше, обогнав бензовоз.
– Слева – городские трущобы… Но нам туда не надо, – продолжил экскурсию шофер. – Справа – фавеллы, но нам и туда не надо… Ох, понавешали везде знаков!
В Ла-Бананосе было полно мест, куда друзьям было не надо. И еще больше, где висели дорожные знаки, которые приводили шофера в ярость и вызывали у него одно желание – нарушить их.
Нужно было лишь одно место, куда они стремились. О котором мечтали. Это была улица президента Хонсалеса на окраине.
Окраина представляла из себя нечто похожее на Черемушки, только более замызганное. Те же унылые коробки, такие же дворы, только с пальмами.
Большой Японец устроился в обычной квартире на девятом этаже. Подъезд живо напомнил друзьям родные края. Разница заключалось лишь в том, что ругательства были написаны на чистом испанском языке, тогда как московские вандалы предпочитают английский или плохо знакомый им русский.
Лифт не работал. На девятый этаж пришлось подниматься пешком. Не самое приятное занятие, когда на дворе жара под сорок градусов.
Дверь была тяжелая, сейфовая, производство Израиль, с тяжелыми засовами. Полезная вещь, если к вам ломятся с гранатометом.
Лаврушин жал и жал на звонок. Без всякого успеха. За тяжелой дверью ему вторило лишь молчание.
– Ну что, в другой раз зайдем? – предложил Степан.
И тут в двери что-то лязгнуло.
Дверь отворилась. На пороге стоял огромный косоглазый желтокожий мужчина. И глядел на пришельцев зло, подозрительно.
– Здравствуйте, – как-то растерянно произнес Лаврушин, узнав человека, которого они застали в доме Большого Японца в Караван-Сити.
– Мы с вами встречались. Не помните?
– Не встречались, – буркнул желтолицый. – Не знаю вас. Уходите. Сейчас.
– Как же не встречались! – воскликнул Лаврушин.
– Вижу первый раз. Придете еще – пожалеете.
– Караван-сити. Большой Японец.
– Караван Сити? – хозяин квартиры пристально посмотрел гостей. – Я не был в Караван-сити.
– А, – махнул Лаврушин. – Дождешься от них помощи.
– В Караван-сити служит мой брат, – сообщил косоглазый.
– Человек в синем плаще обещал нам помощь Большого Японца.
– Большого Японца здесь нет. Он был. И его здесь больше нет.
– А где?
– В другом мире. Вижу, вы те, о ком он говорил. Ищите его в других мирах.
– Как?
– Все сказал. Больше не знаю.
– Не очень-то Великий Чак нас дожидался.
– Опасность. Кругом опасность. Воздух холодеет. Льды надвигаются. У Большого Японца много дел.
– А у вас?
– У меня тоже много. Меня не сравнивай с Большим Японцем. Он гигант. А я ему по пояс.
– Понятно.
– У вас есть «пианино». Есть решимость. За вами идет смерть. Вы найдете, что ищете. Или смерть найдет вас. Все.
Друзьям опять указали на дверь.
Машина ждала их. Шофер сидел, положив короткоствольное ружье на колени. Он листал «Плэй-бой», причмокивая и покачивая головой.
– Поехали, – сказал Степан.
– Куда, сеньоры?
– В дом дона Рубакиса.
– Домчим быстро, без правил…. Сеньоры, я вот уже двадцать лет думаю, какой болван выдумал светофоры. Вы не знаете?
– Нет.
– А жаль. А то бы я плюнул на его могилу. Но там и так, наверное, наводнение от плевков.
Машина рванула с места так, что вжало в спинки кресел.
– А знаки кто придумал? Двадцать лет думаю, какой идиот их выдумал? – пожал плечами шофер, подрезая автобус.
* * *
– Ты моя вторая мама, – била по подушкам девушка лет шестнадцати. – Я думала, что ты первая!..
– Ах, как ты узнала? – спрашивала ее худая женщина с черными длинными волосами.
– Дон Крузо сказал.
– Ты раскрыла эту тайну. Теперь ты возненавидишь меня. Зачем мне жить теперь?
– Но я люблю тебя, мама. Пусть ты будешь моей первой мамой. А та, настоящая, еще неизвестно где и сколько будет странствовать.
– Ах, я счастлива…
Слезы. Объятия. Радость…
– Когда они угомоняться? – Степан посмотрел на часы. – Двенадцать ночи, а они все мелят языком.
– Слышал, Хуанита угрожала вчера прирезать Хуана, – сказал Лаврушин, потягиваясь на диване и откладывая в сторону сегодняшние газеты, полные сплетен – и больше ничем.
– Поскорее бы.
– Нет, так нельзя про живых людей. Он тоже человек.
– Дрянь он, а не человек.
И будто выкликали. «Тоже человек» заявился собственной персоной.
Дон Хуан был в своем неизменном темном костюме и в сапогах со шпорами – на черта, спрашивается, они ему нужны в городе? На его устах играла змеиная улыбка, но сегодня она была заискивающая.
– Признаю, сеньоры, что был не совсем прав по отношению к вам, когда ревновал к Хуаните. И когда говорил о том, что вы заритесь на дедушкины деньги.
– Ну вот, дошло, наконец, – кивнул Степан.
– Да, да. Я бываю несдержан и необуздан в собственных страстях. Я, может быть, делаю много глупостей. Но таков уж я от природы, – виновато развел он руками.
Лаврушин растаял тут же, как воск на сковороде. Он не мог лаяться с теми, кто извиняется и кается перед ним – они обезоруживали его сразу. Он не мог быть злопамятным, неуступчивым. Это была его слабость, он ее признавал, но вынужден был мириться. Вот и сейчас он только махнул рукой и сказал:
– Да чего уж там.
Но Степан был немного иным человеком:
– С чего это самобичевание, дон Хуан?
– Мне и так хватает злых врагов, чтобы их число выросло еще на двоих. Я решил закончить дело миром.
В руках он держал целлофановый пакет.
– Джин с тоником, – сообщил он. – Настоящий американский джин. Без дураков. Дорогой.
– Мы не пьем, – отрезал Степан.
– Хуану опять указывают на дверь, – он понурил плечи. – Ну что же, мне не впервой видеть людскую злобу. Не впервые видеть ненависть. Да, люди умеют ненавидеть Хуана. Хуан был бы лучше, если бы не эта ненависть.
Он обернулся и направился к дверям.
– Да нет, вы нас не так поняли, – начал Лаврушин, которому стало стыдно. – Конечно, мы с вами выпьем.
