– Так в состав экспедиции вошла астроботаник Полина Пушкина.
– Роланд, сколько можно вам повторять, что я не астроботаник, а астробиолог? – Полина наморщила нос и сделала вид, что сердится.
– Извините, Полина. Просто мне ужасно хочется написать рассказ с названием «В плену у астроботаника». Описать там все – как мы познакомились, что было дальше, ну, приврать, конечно, чтобы читать было интереснее… Эх, жаль у меня совсем нет литературного таланта… А ведь название, по-моему, такое удачное, а? – Эстерсон лукаво подмигнул.
– По-моему, «В плену у астробиолога» звучит ничуть не хуже, – проворчала Полина. – Но мы снова отвлеклись. Когда Валаамский предложил мне отправиться на Фелицию, я сначала отказалась. Мой круг интересов к тому времени уже сформировался и расширять его мне было лень. Меня интересовали в основном планеты Синапского пояса. И хотя на Дурге погибла моя мать, меня это не останавливало – скорее даже распаляло. Месяца три я изображала из себя недотрогу, решительно отказывая профессору в устной и даже письменной форме. Но деньги заканчивались, мой контракт подходил к концу, а достойных предложений все не было. Мой муж Андрей тоже сидел на мели. И тогда я пошла на маленький шантаж. Я поставила Валаамскому условие: или мы с Андреем оба получаем немаленькие зарплаты по проекту и тащимся на эту долбаную Фелицию, или я остаюсь при своих. И, представьте себе, Валаамский согласился. Впрочем, что ему, это ведь были не его личные деньги!
– Вы его любили? – вдруг спросил Эстерсон.
– Кого, Валаамского?
– Нет, Андрея.
Полина ненадолго замолчала. А когда она заговорила вновь, голос ее показался Эстерсону совсем чужим:
– Любила. Но в какой-то момент я отчетливо осознала: мы скорее друзья, чем супруги… Словом, мы практически не занимались любовью… Предпочитали профессиональные разговоры… Неудивительно, что у нас не было детей – ведь они не из разговоров получаются…
– Извините, что спрашиваю…
– Ничего. То есть спрашивайте на здоровье, – горько усмехнулась Полина.
– И что? Это вы с мужем строили все эти милые домики? Копали котлованы под бассейны?
– Еще чего не хватало! Когда мы прибыли сюда, здесь все было в полном ажуре! «Спецдальстрой» соорудил биостанцию за считанные дни! В общем, когда у проекта есть деньги, а начальство далеко, занятия наукой превращаются в отдых. Жилые помещения – отдельно, лаборатории – отдельно, выходные не фиксированы, а это значит, что выходным может быть объявлен любой день. Зал для танцев, зал с тренажерами, оздоровительный центр с криосауной… Здесь был даже розарий. (Валаамский внес в смету и его, ведь Витусик обожала розы!) Сейчас на месте розария я разбила картофельные грядки. Но тогда об огородах никто и не думал. Все жили одной только наукой! Взахлеб говорили о внеземных формах разумной жизни! О фауне и флоре местных океанов! Горели энтузиазмом…
– Мне знакома эта картина. В Санта-Розе я даже подумывал о приборе, измеряющем уровень энтузиазма моих сотрудников… – задумчиво сказал Эстерсон.
– Если честно, настоящий энтузиазм имелся только у нас с Гошей. Остальные его симулировали. Причем Гоша кипел идеями с самого начала (недаром же он сам напросился к Валаамскому). А я неожиданно вскипела на второй неделе одуряющего безделья. Тогда, плавая на скафе, я впервые увидела капюшона… Он был совсем детенышем, как я теперь понимаю. Это существо – я назвала его Бяшей – меня совершенно очаровало. Но главное, факт его разумности в общем-то не подлежал сомнению! Мы, конечно, пытались общаться с Бяшей, но, увы, почти не понимали друг друга! В общем, мы с Гошей принялись за дело. Конструировали тесты, дрючили частотные анализаторы, пытались вычленить из Бяшиного ультразвукового лепета повторяющиеся конструкты, составляли громадные фонотеки, чтобы впоследствии использовать их для создания речевого синтезатора. Мы мечтали доказать факт разумности капюшонов и продемонстрировать научной общественности, что дварвы и капюшоны вовсе не являются близкими родственниками, как это считалось ранее, а представляют собой конкурирующие эволюционные ветви. Мы планировали исследовать город капюшонов, который нам с Гошей удалось однажды увидеть. Нам мерещилась Нобелевская премия…
– А что делали остальные?
– Старик Валаамский благословил нас на подвиги и принялся писать мемуары «Моя жизнь в науке». Витусик ждала ребенка, страдая от токсикозов. Андрей с утра до ночи пыхтел в ангарах – он выполнял наши с Гошей технические прихоти, а прихотей у нас было много. Увы, в чисто научном отношении толку от него не было никакого. Поэтому, когда мы уплывали к Бяше, он, как правило, оставался рыбачить у берега. Кстати, это он научил меня виртуозно ловить пирамидозуба. Вот Константин – тот действительно нам помогал. То ли из любви к Гоше, то ли из любви к науке. Надо сказать, к работе в условиях Фелиции этот маменькин сыночек был приспособлен очень плохо. На цветение местных растений Константин реагировал аллергией с приступами астмы, на местные фрукты и рыбу – поносом, а от шума прибоя у него, как правило, разыгрывалась «ужасная мигрень»…
– А что грантодатели? Так сказать, начальство?
– Они были довольны, как слоны. Российская академия наук восторгалась нашими с Гошей результатами. Нас, «группу Валаамского», даже представили к почетной ежегодной премии. Больше всего они были рады, конечно, тому, что Валаамский скрылся с глаз долой. Поскольку в его отсутствие было гораздо легче замять тот грязный скандал, который подняли в прессе и научных кругах наследнички. Ведь этот скандал, помимо прочего, портил имидж всей Российской академии, где профессоров искони выставляют бесполыми существами, размножающимися при помощи черенкования.
Эстерсон громко засмеялся – очень уж ему понравилось про черенкование.
– Вы, наверное, понимаете, Роланд, что эта идиллия могла бы продолжаться десятилетиями. И нас с Гошей это всецело устраивало. Наши банковские счета росли, количество публикаций удвоилось, мы с Гошей подумывали о докторских степенях и на досуге болтали о том, в какой вуз пойти преподавать после окончания экспедиции. Разумеется, рассматривались только варианты из академического Топ-10…
– И вот однажды… – тихо сказал Эстерсон, когда Полина замолчала, посерьезнела и даже как-то съежилась. Он чувствовал: сейчас будет сказана именно эта фраза.
– Да… Именно однажды… Однажды Витусик захотела отдохнуть душой. В поселении Вайсберг намечалось мероприятие – день рождения консула Стабборна. С развлечениями у нас тут было негусто – сами понимаете, все время соображали в своем коллективе. А тут… Нас всех пригласили на настоящий прием! С шампанским и мороженым! С танцами и живой музыкой – благо, на космодроме Вайсберг совершил вынужденную посадку лайнер, на борту которого путешествовал джаз-банд «Чикаго»… И хотя живот у Витусика уже был о-го-го каким, ну, в общем, не для танцев, ею овладела навязчивая идея из серии «однова живем!» Валаамский напялил вельветовый пиджак и галстук-бабочку, мой муж в кои-то веки побрился, Гоша взял нашу лучшую рабочую камеру – чтобы заснять прием для истории, а Константин неделю разнашивал новые кожаные туфли от «Гуччи» с острым носком. Только я не разделяла всеобщего порыва. Мы с Гошей подбирались к созданию синтезатора речи. Казалось, еще один шаг – и мы с Бяшей настоящие друзья… Идея тащиться в Вайсберг ради какого-то архаического джаз-банда и тем самым вычеркивать из рабочего графика три дня (один на прием, два на похмелье) казалась мне святотатственной. Попытки уговорить меня не откалываться от коллектива потерпели фиаско…
