к дому, он кинулся на встречу.
— Что?.. — Хан, смотрящий в пол, услышал перед собой шум шагов. — Что за?! Ты какого не в доме?!
Мальчик бросился к старику, обхватив того обеими руками. Кажется, он плакал — за дождевой водой трудно было различить слёзы.
— Я думал, ты меня бросил! — прокричал он. — Я думал! Я так!..
— Успокойся.
— Я вышел и увидел машину! Ни твоего плаща, ни оружия — ничего!.. Ты уезжал!
«Действительно — глупый вопрос, — он смотрел на вжимающееся в него тельце. — Какой ещё страх может быть у мальчика, которого выбросили в мир без единых инструкций, без цели, без объяснений и без средств? Быть брошенным. Одиночество — не только физическое, пускай и смертельно опасное, но и духовное — полностью опустошит его. Планы, мечты, цели — вся жизнь его в этом мире строится на том, что он рядом с кем-то, кто проведёт. В жизни нет смысла, если в ней нет выбранной дороги. Даже самой банальной. Никто не живёт просто ради того, чтобы выжить, никто не существует лишь ради существования, и даже эгоизм всегда подразумевает личные мотивы. Есть всего три состояния, когда ничего не имеет смысла: смерть, отрешенность и счастье. Все три чрезвычайно страшны и опасны так или иначе».
— Послушай меня… — Хантер опустил голову и попытался вразумить Парня.
— Прости пожалуйста за старпёра! И прости, что не хотел ехать! Я больше не буду шутить! Вообще не буду! Пожалуйста, я!..
— Айви! — Мальчик поднял широко открытые глаза, а у старика пронеслось лишь одно в голове: «Всё ещё лишь ребёнок». — Я сказал: успокойся — я лишь загонял машину в один из гаражей. Пойдём в дом, иначе тоже промокнешь. У меня хоть плащ воду не пропускает…
Они вернулись в дом и Мальчик, сморенный теплотой огня, быстро уснул. Было видно — он хотел спросить о чём-то или что-то сказать, но либо мысли затухали в его голове быстрее, чем рождались слова, либо ему попросту не хватило смелости. Уильям лёг спать многим позже. Он всё вслушивался в шум дождя, обострял ощущение на холоде, что шёл из прохудившихся окон, и всё думал о мертвеце на берегу: «Стоило его убить».
* * *
— Добро пожаловать в Канаду.
Машина проезжала близь Монреаля, что был за рекой Флов Сен-Лоран. Совсем недалеко был Оттава — бывшая столица бывшей Канады. «Одно хорошо, — думал водитель, — орды уже прошли север, и сейчас они где-то в Техасе — ползут к любезно открытым им дырам в Стене — нас, по идее, ожидает спокойная и безмятежная дорога. И это, опять-таки, хорошо».
Он всегда считал Канаду миролюбивым, даже немного безлюдным местом. Дальше на севере не было крупных городов, не было городишек, не было людей вовсе — ещё задолго до Конца. Там ползли лишь бесконечные невысокие горы, укрытые щебнем и галькой у берегов Лабрадорского моря, каменистые реки, извиваясь по удивительно непрямым тропам, пели свою музыку для никого, и совсем одинокие, безумно редкие деревья, росли и умирали во всё том же одиночестве, наверняка, никогда не видя человека — там было безлюдно и прекрасно.
— Парнишка… Эй? Подъем, — собеседник протёр глаза и начал подниматься с задних сидений, разминая затёкшее тело. — С добрым утром, красавица — световой день уже подходит к завершению.
— Ну и… Ха-а-а-а-а… — зевал Айви очень заразительно и протяжно. Ну и что?
— А то, что совсем скоро снова придётся спать — нет смысла бодрствовать всю ночь.
— Я мог бы нас охранять или… Погоди, а ты не спал?
— На том свете высплюсь. Дни становятся короче, так что нужно просыпаться пораньше и гнать, пока можно. Да и гоним мы на север, так что ждать, отдыхать или просто тратить время — не самое лучшее решение с любой стороны.
— Когда ты вообще нормально спал в последний раз? Я имею ввиду: часов восемь-десять и… Ха-а-а-а… Несколько дней подряд?
— И это нормальный сон? Да я бы, наверное, после такого не проснулся вовсе. Хм… Когда же? — гул двигателя гипнотизировал и отвлекал одновременно. — Наверное, несколько…
— Не считая ранений!
— Быстро же ты сообразил. Тогда дай подумать… В Ирене я проснулся рано, у Генриха — тоже, в Кав-Сити вообще не спал… — он бубнил про себя, перебирая даты. — Где-то полтора месяца назад. Мы в двадцатых числах взяли Здание Первого Национального Центра. Вернее, не здание… А, Джеймс тебе наверняка рассказывал — то место в Оклахоме, где сейчас осели военные. Вот там я спал, как убитый. Мы ждали их где-то полторы недели, а потом ещё почти две ждали их да-я-мать-вашу-генерала — просыпались, когда попало, исследовали Оклахому, обновляя свои карты и данные. Думаю, часов восемь-девять я каждый день спал.
— До сих пор не могу поверить, что они чуть не расстреляли тебя, хотя это ты и Джеймс…
— Это вполне нормальное явление, — он завернул на восток от Монреаля. — Мы выполнили работу — да, но один из солдатиков смог наговорить на меня достаточно сильно, чтобы я считался нарушителем военных законов, а нарушение — смерть. Меня больше удивляет, что тот одноногий парнишка — Ларри, кажется — одумался. Подумать только — я ведь хотел кинуть ему револьвер под ноги, когда избил его. Мол: «Застрелись лучше сейчас, если так хочешь сдохнуть, но не подставляй свой отряд». Уверен, сделай я это — он бы застрелился.
— Почему?
— Потому что смерть — самый честный выбор человека в жизни. И когда кому-то в мире не хватает справедливости, когда кто-то обманут, обессилен или брошен — он думает, что смерть всё уравняет. Что она — единственное, что он способен сделать, а сделать что-то нужно, потому что то состояние, в котором находится человек, думающий о самоубийстве, слишком тягостное для него — ему слишком больно. Вот, почему он бы предпочёл умереть — это было бы для него единственным способ двигаться дальше.
Пересекать реку Флов Сен-Лоран удалось лишь Квебеке. Когда-то населённый город почти пустовал — не только мёртвые боялись холодов, но также, как и они возвращались на старые места каждую весну, так и у многих живущих людей была необъяснимая привязанность и повадка возвращаться в то место, где они родились.
Одинокие стаи, отбившиеся от основного потока, курсировали по старым треснувшим дорогам, пытаясь выйти на нужный им мост,
