– Вы его видите? Вы правда его видите?
Андрион посмотрел на меня с удивлением.
– Да. Конечно.
Я вздохнул. Посмотрел на «Искушение» и попытался думать.
– Пусть идет, – сказал я им. – Пусть идет.
Полагаю, что после смерти Арахиса я почувствовал, что должен сделать что-то. Я должен был завоевать некоторое (хоть какое-нибудь) уважение джамперов, не говоря уже о джокерах. И несмотря на мольбы Тахиона, единственное, чего я достиг своими снами, так это вызвал к жизни пингвина. Несколько джокеров сообщили, что видели его, бродящего по пещерам.
Фокус для гостиной. Блоут может вынуть пингвина из шляпы. Великолепно. Мальчик, да это пробирает до костей. Черт возьми, Блез будет дрожать от страха.
Мне нужно было действие. Нужен был символ. Я должен был чувствовать, что делаю что-то.
Я решил, пришло время объявить о том, что стало уже свершившимся фактом.
Кафка нажал на выключатель сетевого фильтра. Дуговые лампы вспыхнули с громким рычанием, и я окунулся в их сверкающий блеск. Я смотрел в монитор, пока Кафка отсчитывал секунды, загибая пальцы. Он ткнул в меня последним пальцем, когда на камере зажегся красный огонек записи. На мониторе появилось «Искушение», камера плавно плыла назад.
Я начал говорить. Я помнил слова наизусть. Я два дня подряд практиковался, внося тут и там небольшие изменения.
– Красиво, не правда ли? – сказал я и услышал, как мой высокий голос усилился в звуковой системе, которую мы купили, когда у нас еще были деньги. На мониторе святой Антоний был мучим странными ордами, избиваем демонами, летящими в небе, искушаем соблазнительницей и ее сюрреалистическими последователями. – Это «Искушение святого Антония», если вам не знакома эта картина. Босх рассказывает нам историю Антония Египетского, то, как он не смог существовать среди себе подобных. Он не смог ужиться с людьми, хотя был таким же, как они. И Антоний решил бежать. Он бежал от мирской жизни и пришел в пустыню. Он создал место, где он мог существовать таким, какой он был.
Камера отъехала от картины и сфокусировалась на моем лице, моем пухлощеком, прыщавом лице толстого мальчика, почти потерянном в складках бледной плоти. Камера отходила все дальше и дальше, демонстрируя раздутый пейзаж моего тела, переполнившего холл.
– Разве это не забавно, что весь ваш мир всегда рассматривает зло как нечто деформированное, искривленное или уродливое? Словно джокер, вы знаете. Забавно. Но для нас быть такими нормально.
Панорама, камера переходит к серьезным лицам джокеров, стоящих передо мной и на галерее…
– Ваш мир плохо относится к джокерам. Вы не удивлены этим, не так ли? Тогда вас не должно удивлять, что иногда джокер будет отвечать ударом на удар. Так или иначе. Одна проблема. Когда подобное случается, степень насилия вырастает еще на один градус. И джокеров снова топчут, только на сей раз сильнее. Мы устали от этой игры. Эй, это игра, которую мы не можем выиграть – вся власть у вас, и джокерам негде от вас скрыться. Вам даже не надо клеймить нас, чтоб было легче различить нас в толпе, чтобы следить за нами. Мы носим наше клеймо постоянно. И все, что вам остается, – смотреть.
И снова ко мне: половина подростка, прилепленная к монстру-слизняку из плохого японского фильма…
– Я Блоут. Это Рокс, который большинству из вас известен как остров Эллис. Я губернатор Рокса. Я тот, кто держит всех вас снаружи и пропускает джокеров внутрь. То, что я хочу сказать на самом деле, довольно просто.
Я облизнул внезапно пересохшие губы. Выделения, всколыхнувшись, покатились по моим бокам. Я попытался игнорировать запах.
Теперь, когда я подошел к сути, я боялся. Читая о революциях в книгах, я не приобретал настоящего опыта – я всегда знал, чем все закончится. Сделать то же в ролевой игре было просто: если бы мой персонаж умер, я просто сделал бы другого и начал заново. Но здесь, сейчас я не знал, что будет дальше. И я уже понял, что в этом мире у всех только одна смерть.
– Я губернатор Рокса, – я повторился. Кафка вздрогнул и указал следующую реплику на карточках рядом с камерой. Я споткнулся еще несколько раз, заикаясь, – Рокс… Рокс стал приютом для джокеров. Местом, далеким от натуралов и враждебных властей. Здесь мы нормальны. Здесь мы можем быть тем, что мы есть. И то, что я говорю, просто узаконивает уже существующий факт.
Наезд камеры…
– Настоящим я объявляю Рокс отдельным политическим образованием. Мы объявляем себя независимыми от штата Нью-Йорк и Соединенных Штатов Америки. У вас нет власти над нами. Мы – родина джокеров.
Джокеры вокруг меня разразились длительными аплодисментами. Камера крутилась, чтобы показать ликование. Я подал знак Кафке. Огни погасли, а запись остановилась. Мои люди громко кричали и аплодировали без устали. Я слышал это здесь, и я слышал это по всему Роксу. Я посмотрел на Кафку, мрачного, как всегда. Он думал об Астрономе, другой крепости, которая была разрушена.
– Чем, ты думаешь, это все закончится? – спросил я его.
– Узнаем, – ответил он. – Не так ли?
Уолтер Йон Уильямс
Выходят слуги ночи на добычу
Жизнь в USSA[10] была не такой уж плохой. Выбор одежды был невелик, а у людей, казалось, было больше родинок, морщин и карбункулов на лице – Шэд не представлял даже, насколько косметическая хирургия изменила внешность обычных людей в его родном Нью-Йорке, – но с другой стороны, не было никаких джокеров с их мучениями и никаких бездомных на улицах, а врачи в Мемориальной клинике Жана Жореса подлатали его, не потребовав никакой страховки. Не было никакой дикой карты, или СПИДа, или Джокертауна, или таксианцев, или Роя, и не было Второй мировой войны, потому что социалисты пришли к власти в Берлине в 1919 году и удержали ее, и никто никогда не слышал о Гитлере, не было ни холодной войны, ни атомной бомбы, и Город большого яблока[11] все еще танцевал бипбоп своим собственным, оригинальным способом.
Хотя, возможно, «танцевать бипбоп» было неподходящим выражением. Чего Шэду больше всего не хватало из своего родного мира, так это музыки. Джаз прекратил свое развитие примерно в сороковых. Музыкальные группы здесь в девяностых ездили в турне все с теми же Mood Indigo и Satin Doll, что и Дюк Эллингтон в тысяча девятьсот сороковом, это стоит отметить в примечании. Большинство музыкантов были черными, джаз и блюз оставались национальной культурой, формой «народного искусства», созданного «защищенным негритянским сообществом». Ранний рок-н-ролл считали ответвлением блюза и также ограничивали темнокожим населением. Белые исполнители не поощрялись, считалось, что они вторгаются в обособленную культуру, а без белой аудитории форма умерла.
