Ни Чарли Паркера – к этому Шэду было особенно трудно привыкнуть, – ни Джона Колтрейна, ни Майлза Дэвиса. Диззи Гиллеспи солировал в чем-то, что называлось Народный оркестр форта Уэйн, и выдувал неплохие фишки, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что он действительно мог.
В госпитале ему поставили диагноз «амнезия». Он просто не мог вспомнить, кто он был, почему его подстрелили или почему он был одет, словно на День всех святых. Полиция ему не поверила – устроила обыск с раздеванием под дулом пистолета прямо в отделении неотложной помощи, несмотря на протесты врача и медсестер, но его отпечатков пальцев не нашлось в Центральной криминальной компьютерной базе в Мэриленде (с тем несчастным оборудованием, что у них было, компьютерный поиск занял три дня), и у них не было повода для задержания. Они пришли к заключению, что он был незаконным иммигрантом, но к тому моменту как власти прибыли, чтобы выдворить его из страны, он уже выскочил в ночь, что было непросто с гипсовой повязкой на всю руку, и через двадцать четыре часа уже нашел работу по обслуживанию ужасного звукового оборудования в подпольном клубе самбы на Ист-Сайде. Оборудование все еще было ламповым и действительно нуждалось в хорошем обслуживании.
Подпольный клуб самбы… Незаконным был не сам клуб, незаконной была музыка. Самба была вне закона. Латиноамериканскую музыку считали губительной, потому что Южная Америка не входила в социалистический блок, а сотрудничала с императорской Японией. И несмотря на закон, существовали незаконные клубы самбы, расположенные по углам улиц в Гарлеме и на всем Ист-Сайде. В конце концов, это было Большое яблоко, здесь вы могли найти все. Если у людей не было рок-н-ролла, у них должно было быть хоть что-то. И некоторые крупнейшие покровители клубов были дочерями и сыновьями высших членов Партии фермеров и рабочих, так что это были достаточно безопасные заведения.
Шэд проводил свои свободные часы в поисках Мелка. Она исчезла в ту же секунду, как он попал в отделение неотложной помощи. Когда он спросил о ней персонал госпиталя, никто не смог ее вспомнить.
Он все еще не знал, почему она преследовала его. Он все еще не знал, то ли она помогла ему, то ли планировала это все с самого начала.
Отношение к нему здесь было другим, и ему понадобилось провести некоторое время на улицах, чтобы понять это. В его родном Нью-Йорке люди смотрели на него как на преступника или как на потенциального преступника. Были ювелирные магазины, не открывавшие перед ним двери, даже если он размахивал пачками денег. Но уровень преступности и количество убийств среди черных были здесь не слишком высокими, и люди смотрели на него по-другому. Защищенное негритянское меньшинство было исторически угнетаемой расой, боровшейся за равенство, которого они, несмотря на огромные общие усилия, кажется, так и не достигли.
Короче говоря, белые люди смотрели на него как на отстающего в развитии – добросердечного и заслуживающего сочувствия, но немного отсталого. Никто не ставил ему в вину, если он не справлялся с чем-то сам – в конце концов, это не он был виноват, а исторические обстоятельства, – и это означало, что никто не ждал от него многого.
После того как Шэд выяснил это, он сумел отлично вписаться. Опека над ним нравилась ему несколько меньше, чем страх перед ним, но он оставался самодостаточным внутри, кем бы он ни был. Маски, которые он носил, стали другими, но по-прежнему оставались масками.
Он все еще носил маску ночи, лучшую из всех. После того как клуб закрывался, он выходил на долгие прогулки, исследуя части города, которые в другой реальности были Джокертауном. Музыка играла в его голове, музыка, которой здесь даже не существовало, и картины возникали в памяти, образы портативного концентрационного лагеря, устроенного на старом складе, джокера в галстуке с простреленной головой, воспоминание о тяжелом взгляде Лизы Тригер, взгляде человека, прошедшего тюрьму, о ящиках с золотом и наркотиками, о Нельсоне Диксоне и Блезе, приветствующих друг друга на длинном столе для заседаний…
Зеленые холмы неведомого места, которое он, вероятно, больше никогда не увидит.
Подвешивать их на фонарях, понял он, было слишком милосердно.
Он точно знал, куда пойдет, когда окажется дома. И что он будет там делать.
Во время своих длинных прогулок в четыре утра он разрабатывал план, шаг за шагом. Невозможный на первый взгляд.
Но одной теплой августовской ночью он стал возможен. Она была тут, рисовала на тротуаре со своей бейсболкой, лежащей рядом. Мелок. Это было слишком нормально и слишком внезапно, чтобы он удивился. И он просто пересек улицу и опустил в ее кепку пятидолларовую монету с изображением Николая Бухарина. На ее рисунке была улица, залитая дневным светом с позолоченным Эмпайр-стейт-билдинг на заднем плане. Она поглядела ярко-зелеными глазами и слегка усмехнулась.
– Помнишь меня? – спросил он. – Я хочу вернуться домой.
Она странно хихикнула, от чего мороз пробежался у него по спине. Потом положила свой мелок в маленький мешочек на поясе, надела кепку на спутанные темные волосы, внезапно встала и схватила его за руку. Не обращая внимания на мелкую монету, зазвеневшую по земле, она почти бегом потянула его вниз по улице. Потом она грубо толкнула его в стену и обвила руки вокруг шеи. Слабый жалобный звук вырвался из ее горла. Ее ладони быстро лапали его. Она начала тереться бедрами о его промежность, словно старая шлюха. Работающая на автопилоте.
Запах разлагающихся отбросов комом встал в горле Шэда.
– Эй, – сказал он, – ты это серьезно, что ли?
Ее губы раздвинулись в оскале. Одна ладонь сжала промежность, пальцы другой скрючились перед лицом. Свет далеких фонарей блестел на острых перламутровых когтях. Яйца Шэда втянулись в пах.
– О’кей, – сказал Шэд, – все, что захочешь. Не возражаешь, если выйдем на свежий воздух? Мне от этого запаха дурно.
Она ничем не высказала своего отношения, так что он просто поднял ее на руки и пошел по стене на крышу. Это позабавило ее, и она погладила его член сквозь плохо пошитые пролетарские штаны. Оказавшись на крыше, он снял свой купленный на черном рынке пиджак из Маньчжурии и расстелил его. Уличная художница стянула свои «левайсы» вместе с ботинками, легла и снова странно захихикала. Он снял свою обувь и брюки и стал на колени между ее ногами. Запах ее возбуждения достиг его ноздрей, и он почувствовал, как кровь прилила к коже, ударила в голову и унесла его куда-то далеко.
Потом все было быстро и жестко. К тому моменту, как акт был закончен, его одежда была изорвана в клочки, на спине красовалось с две дюжины порезов. Едва дыша и борясь с тошнотой, он чувствовал себя так, будто его сбил и переехал груженный феромонами грузовик.
