Работу, начатую Якимовым, Пащенко и Гоберманом, обсуждали в многотиражной газете, о ней горячо спорили на комсомольских собраниях. Сплава ждали с нетерпением и любопытством.
Война между тем все дальше отодвигалась на запад. Уже был отбит город-герой Севастополь. Обратилась в обломки «новая линия Маннергейма», и Красная Армия устремилась на Выборг. Война приближалась к границам фашистской Германии.
А сплав не получался,
Долгие вечера Якимов, Пащенко и Гоберман проводили за обсуждением новых вариантов плавильной установки, за обширной программой экспериментов. Теперь Яков больше молчал, думал, прислушиваясь к спору Гобермана и Пащенко. Где-то в самой глубине души зародилось сомнение, но не сомнение в идее задуманного, нет, а в принципе, на котором создавалась установка. Не хватало чего-то очень важного, может быть, основного. Но чего?
Может быть, прав Турбович, предсказывая неизбежную неудачу? Нет, миллион раз нет! И все-таки… Яков тщательно скрывал от друзей свои сомнения, гнал их прочь.
Иногда в конструкторское бюро заходил Глазков. Он останавливался у чертежных досок и, прислушиваясь к спору, разглядывал наколотые на них чертежи.
Он все откладывал разговор с Турбовичем: хотелось прежде самому разгадать, в чем секрет неудач Якимова и его товарищей. Как специалист-металлург, он понимал, что замыслы Якова пошли значительно дальше тех проблем, которые стоят перед металлургией сегодня. Яков пошел не просто нехожеными путями, он отваживался заглянуть в такие дебри, которые многие исследователи обходили сторонкой, считая их уделом далекого будущего.
Смелость Якова подкупала, но Марк Захарович побаивался, что именно излишек этой самой смелости, уверенность, бьющая через край, и, как следствие, поспешность приводят к неудачам, ослепляют экспериментаторов.
Прежде чем начать большой разговор, Глазков считал необходимым дать Якову произвести как можно больше опытов. Кто знает, может быть, Яков сам найдет свою ошибку.
Наступил, наконец, день, когда Пашенко и Гоберман уговорили Якова устроить короткую передышку. В этот день Турбович пригласил Якова взглянуть на новые книги, которые прислали ему друзья из Москвы. Придя к нему на квартиру, Яков увидел на письменном столе и на стульях еще не разложенные по полкам новейшие переводы Эйнштейна, Дирака, Планка, Бора, различные журналы на английском языке.
— Союзники снабжают, — торжественно произнес Евгений Борисович. — Но ты посмотри, что мне прислали самое замечательное.
Он взял со стола небольшую книгу, за чтением которой его и застал Яков.
— Что это?
— Новейшая работа Нильса Бора. Авторизованный перевод, переведено в Лондоне, специально для России. «Принцип дополнительности». Это гениально, Яков! Ты помнишь соотношение неопределенности Гайзенберга? Бор развивает его в принцип дополнительности и объясняет свойства атомных частиц в их взаимодействии с приборами.
— Неужели? — вскинулся Яков. — Вы прочли ее?
— Дважды, друг мой, дважды. Я всегда преклонялся перед гением Бора и Гайзенберга.
— Не дадите ли вы мне почитать «Принцип дополнительности»?
— Разумеется, ты можешь взять книгу. — Турбович мечтательно посмотрел поверх головы Якова. — Мои мысли… Я их вынашивал столько лет, но не решился произнести вслух. А Бор произнес. Ах. Яков, Яков, если бы у меня были твоя страстность и твоя дерзость. Я бы знал, в каком направлении мне двигаться.
— А я разве иду по ложной дороге?
— Мы с тобой говорили об этом еще в самом начале твоей работы над сплавом. Теперь ты увлек за собой Пащенко и Гобермана, взбудоражил народ и на комбинате, и в институте, а итоги…
— Итоги, конечно, не блестящие.
— Да никаких, Яков, совсем никаких.
Яков опустил голову, возразить было нечего.
— Все мы понемногу мечтатели, — сказал Евгений Борисович, — но только когда достаточно поживешь на свете, начинаешь видеть мечту выполнимую и мечту несбыточную. В твои годы, Яков, все кажется доступным.
— Шесть месяцев еще не вся жизнь, — возразил Яков, — так что рано говорить о наших итогах.
— Значит, ты не собираешься отказаться от поисков своего нелепого сплава?
— Ни в коем случае!
— Завидное упрямство. Прочти «Принцип дополнительности». Может быть, Бор сумеет убедить тебя.
— Посмотрим.
И вот перед Яковом «Принцип дополнительности». Укачав Любушку и прикрыв лампу полотенцем, чтобы свет не мешал сну девочки, Яков раскрыл труд знаменитого датского ученого. Нет, он не заразился той восторженностью, с которой отнесся к новой работе Нильса Бора Евгений Борисович. Совсем наоборот, восторг Турбовича заставил насторожиться Якова Якимова,
Он размышлял над каждой страницей, а порой и над каждым словом. Принцип дополнительности разбудил и всколыхнул в Якове многое такое, о чем он уже начинал забывать.
«…Посмотрите вокруг себя! — восклицает Бор в своем введении к «Принципу дополнительности». — Вспомните все знакомые вам законы, управляющие явлениями окружающего вас мира. Мы с абсолютной точностью научились замерять скорость летящего снаряда, определять, какое положение во Вселенной займет земной шар через сто, через тысячу лет… Для этого у нас есть соответствующие приборы, и мы убеждены в правильности тех сведений, которые они нам доставляют.
Но давайте погрузимся в мир атома, в мир бесконечно малого. Ни один из действующих во Вселенной законов Ньютона здесь уже не может быть применен. Каким прибором должны мы замерить скорость электрона? Каждому школьнику известно, что в любом предмете имеются электроны. Значит, любой измерительный прибор будет тоже состоять из частиц, включающих в себя электроны. Взаимодействие неизбежно, и показание нашего прибора будет сплошной ложью».
И Бор делает вывод, что исследователям никогда не удастся определить то состояние, в котором электрон находится до взаимодействия с прибором. Прибор создает состояние микрочастицы. Реальный мир атома становится недоступным нашему познанию, мы можем говорить только о так называемой приборной категории частиц атома…
Дальше начиналась трактовка нового математического аппарата, названного Бором «Принципом дополнительности».
Так вот оно в чем дело!
Яков готов был засмеяться от радости. Эта книга, этот пришелец из-за рубежа раскрыл ему не только свои собственные карты, но и душу Турбовича. Бор сказал то, чего недоговаривал Евгений Борисович: граница, предел познаний! Непознаваемость!
Яков откинулся на стуле и мысленно раскрыл другую книгу: «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина.
