Канутти холодно улыбнулся.
— Что ж, Нэйт, ты очень красноречив. Но я не собираюсь так заводиться из-за штуки, которую придумала какая-то увлечённая исследовательская команда. — Он попытался придать голосу шутливый оттенок, чтобы смягчить свой отказ. — Едва ли нас посетил человек из будущего. По крайней мере, не для того, чтобы продать нам фотоплёнку.
Брайс встал, сжав коробочку с плёнкой в руке, и тихо сказал:
— Какая ещё, к дьяволу, увлечённая исследовательская команда?! Я готов допустить, — учитывая, что в этой плёнке вообще не применяются химические процессы, изобретенные за сто с лишним лет развития фотографии, — что эта технология разработана не на Земле. Или же где-то в Кентукки скрывается гений, который на следующей неделе начнёт продавать нам вечные двигатели. — Внезапно Брайсу сделалось тошно от этого разговора. Он повернулся и пошёл к двери.
Словно мать вслед убегающему в истерике ребёнку, Канутти сказал в спину Брайсу:
— Я не стал бы слишком много толковать об инопланетянах, Нэйт. Я, конечно, всё понимаю…
— Ну конечно, ты всё понимаешь, — сказал Брайс и вышел.
Он уехал домой первым же поездом монорельса, по дороге высматривая — или, скорее, выслушивая — мальчишек с пистонным оружием.
Выйдя из здания аэропорта, Ньютон уже через пять минут понял, что совершил серьёзную ошибку. Не следовало забираться так далеко на юг в летнее время, — как бы это ни было необходимо. Надо было послать Фарнсуорта или ещё кого-нибудь, кто купил бы недвижимость и всё устроил. Столбик термометра поднялся выше девяноста градусов[22]. Тело Ньютона было рассчитано на температуры от сорока до пятидесяти[23], и он физиологически не был способен потеть. Когда в такси, по пути из аэропорта в центр Луисвилла, ускорение вдавило его по-прежнему чувствительное к гравитации тело в жёсткую спинку сиденья, Ньютону сделалось дурно почти до беспамятства.
Но за два с лишним года на Земле и десять лет физической подготовки, которую он прошёл ещё на Антее, Ньютон научился терпеть боль и твёрдо, одной силой воли, держать себя хотя бы в смутном сознании. Он с трудом перебрался из машины в гостиничный холл, из холла в лифт — который, к счастью, оказался медленным, с плавным ходом, — а из лифта в свою комнату на третьем этаже, где упал на кровать, как только коридорный оставил его одного. Через минуту он заставил себя добраться до кондиционера и переключил его на очень холодный режим, а затем снова рухнул на кровать. Кондиционер был хороший — из тех, что производились по лицензии на основе патентов, принадлежащих Ньютону. Очень скоро в комнате стало достаточно прохладно, но он оставил агрегат включённым, радуясь тому, что его вклад в науку об охлаждении позволил сделать столь необходимые ему уродливые ящички бесшумными.
Время перевалило за полдень, и вскоре Ньютон позвонил вниз, чтобы ему прислали бутылку шабли и немного сыра. Он лишь недавно начал пить вино, с удовольствием открыв, что оно действует на него так же, как на землян. Вино оказалось отличным, хотя сыр был немного резиновым. Ньютон включил телевизор, тоже работавший на патентах «Всемирной корпорации», и откинулся в кресле, решив как-нибудь развлечь себя, раз уж в такой жаркий день он не может заниматься чем-то ещё.
Он не смотрел телевизор уже больше года, и странно было включить его снова в этом роскошном пошлом номере новой гостиницы, так похожем на квартиры, в которых живут частные детективы из телесериалов — с шезлонгами и книжными полками, которыми никто никогда не пользуется, с абстрактными картинами и пластиковыми мини-барами, — здесь, в Луисвилле, в Кентукки. Ньютон глядел на маленьких земных мужчин и женщин на экране, так же, как много лет назад глядел на них дома, на Антее. Теперь он вспоминал о тех днях, потягивая холодное вино, заедая его сыром — чужая, странная пища, — а звуки мелодрамы наполняли прохладную комнату, и приглушенные голоса из маленького динамика звучали для его чувствительного инопланетного слуха как чуждое гортанное бормотание, которым они, в сущности, и являлись. Совсем не похоже на мурлыкающие звуки его родного языка — несмотря на то, что много веков назад один развился из другого. Впервые за долгие месяцы он разрешил себе вспомнить о старых друзьях, оставшихся на Антее, о приятных беседах, о пресной рассыпчатой пище, к которой привык с детства, о своей жене и детях. Ньютон вдруг впал в самосозерцательное и горькое состояние, так похожее на человеческую ностальгию — то ли из-за прохлады в комнате, успокоившей его после мучительного путешествия, то ли из-за алкоголя, к которому он ещё не привык. Ему страстно захотелось услышать звук родной речи, увидеть светлые тона антейской земли, почувствовать едкий запах пустыни, услышать тягучие звуки антейской музыки, увидеть тонкие, как ткань, стены домов, пыль антейских городов. И он хотел свою жену, тосковал по её телу, его по-антейски неброской красоте… Тихая, неотступная боль. И вдруг, снова оглядев свою комнату, унылые серые стены и безвкусную обстановку, Ньютон с отвращением понял, что устал от этого пустого и чужеродного места, от его бессмысленной, кричащей, чувственной культуры, от этого сборища ловких, суетливых, самовлюбленных обезьян, — вульгарных, беспечно не замечающих, как их шаткая цивилизация рушится, рушится, подобно Лондонскому мосту[24] и всем мостам.
Его охватило чувство, которое он уже ощущал и раньше: тяжёлая апатия, вселенская тоска, глубокая усталость от этого беспокойного, суетного, тлетворного мира и всех его стрекочущих звуков. Он чувствовал, что готов всё бросить, что совершил глупость, немыслимую глупость, ввязавшись двадцать лет назад в эту авантюру. Ньютон снова обвёл комнату усталым взглядом. Что он делает здесь, на другой планете — третьей от Солнца, бесконечно далёкой от его дома? Он встал и выключил телевизор, а затем снова опустился в кресло и продолжил пить. Теперь он ощущал действие алкоголя, но ему было всё равно.
Ньютон пятнадцать лет просматривал программы американского, британского и русского телевидения. Его коллеги собрали огромный архив записей перехваченных телепередач, и сорок лет назад — к тому моменту, когда Америка начала непрерывное телевещание, — уже разобрали большую часть языковых тонкостей из радиопередач в FM-диапазоне. Ньютон штудировал их ежедневно, изучая язык, обычаи, историю, географию — всё, что было доступно — пока в итоге, установив исчерпывающее количество перекрёстных ссылок, не запомнил значение таких абстрактных понятий как «жёлтый», «Ватерлоо» и «демократическая республика» (на Антее не было ничего подобного демократии). Ньютон работал, учился, выполнял бесчисленные физические упражнения, томился ожиданием, — и все эти годы они совещались, решая, стоит ли вообще затевать это путешествие. У них не было почти никаких источников энергии, кроме солнечных батарей в пустыне. А нужно было так много энергии, чтобы отправить через огромные необитаемые пространства хотя бы одного антейца! Что если он погибнет? Что если достигнув другой планеты, он найдет её уже мёртвой — такой же, какой стала почти вся Антея — погребённой под атомным шлаком, выжженной огнём обезьяньей ярости? В конце концов Ньютону сообщили, что он отправится в путь на одном из старинных космических кораблей, всё ещё хранившихся под землей. За год до путешествия его известили, что планы наконец определились и корабль будет готов к тому времени, когда планеты займут выгодное для перелёта расположение. Ньютон не мог унять дрожь в руках, когда рассказывал жене о том, что решение принято…
