Он мялся, краснел даже, весь несчастный, как-никак Вертинский числится в его закадычных дружбанах, еще с университетской скамьи вместе, последнюю корку и ту пополам, а сейчас как будто доносит, как Павлик Морозов, на друга заради идеи.
Я сказал горько:
– Но вы, похоже, не очень-то верите в искренность такого объяснения?
Он замялся, встал, снова сел и лишь тогда промямлил:
– Не знаю, как и сказать…
– Да так и скажите.
– Я в самом имортизме не вижу обязательности максимализма, – ответил он с трудом. – Имортизм велит быть человеком в той мере, в какой человек способен им быть… Кто не может прыгнуть выше, того не принуждают прыгать… выше. Обязательно лишь общее требование: не спускаться с горы, когда можешь не спускаться!.. Так что не вижу необходимости в каких-то смягчающих правилах. Мне показалось… Бравлин, мне это трудно выговорить, уж поверьте, но попытка создания фракции – это сознательный раскол имортизма. Я понимаю, в каком неловком положении оказываетесь и вы…
Я стиснул челюсти, от злости в глазах потемнело. Если бы только неловком! Попробуй я раскрыть рот, сразу скажут, что зажимаю внутрипартийную критику, всю власть жажду подмять под себя, все решения – только от себя, к мнению соратников не прислушиваюсь, ведь каждый просто уверен, что именно он вещает вечные истины, а все остальные – дураки набитые, слушать их можно только в том случае, если их слова и выводы совпадают с мнением его, единственного и замечательного гения всех времен и народов…
– Не знаю, – выдохнул я. – Не знаю, что и сказать.
Он помялся, развел руками:
– Я тоже не знаю. Но что-то надо!
– Наверное, – ответил я тяжело. – Просто мне в такой ситуации бывать не приходилось тоже. Я просто не знаю.
– Сочувствую, Бравлин.
Я быстро пробежал мысленным взором по основным вехам имортизма, зацепки что-то нет, переспросил:
– А в каком месте пытается расколоть?
Седых ответил уныло:
– У меня создалось впечатление, что ему все равно где. Лишь бы отколоть веточку и возглавить. Естественно, привлечь к ней внимание имортистов, а затем захватить полную власть. Если не получится, то хотя бы остаться генералом в своем… суннитстве или шиитстве, как там назовет. Пока что бьет на то, что молодежь не примет идеи Бога…
Я возразил безнадежно:
– Но у нас это лишь символ…
– Многие против любого упоминания о Боге! Даже как о символе. Бунтующие дети рвут связи с родителями раз и навсегда… как они считают. И не хотят о них даже слышать. Потому, дескать, чтобы не отпугивать от имортизма молодых и талантливых, надо-де создать отдельно имортизм для молодых, которые еще не созрели. Конечно, им не говорить, что еще зеленые. Наоборот, сказать, что они – наиболее свободная и вольномыслящая часть человечества, без всяких догм и шор на глазах, смело и открыто глядящая в космос… Польстить – молодежь на лесть ловится легко, их за один комплимент можно увести хоть в огонь, хоть в дерьмо по нижнюю губу.
Я задумался, во рту такая горечь, словно желчь поднялась по горлу и вот-вот польется из пасти.
– Боюсь, у него может получиться…
Он воскликнул испуганно:
– Но как же?.. Мы не готовы…
– Ислам тоже не был готов.
– Но он успел хотя бы укрепиться. До раскола прошло несколько поколений! А мы откинем копыта, если нас расщепят еще в колыбели!
Я развел руками в полной безнадежности:
– Не знаю, честно говорю. Христианство пытались расколоть еще при жизни Христа, но его мученическая смерть заткнула всем рты, о других течениях стало даже говорить неловко. Расколы начались намного-намного позже… Не знаю, что нас спасет… но мне кажется, мы, имортисты, – последний шанс природы на спасение. Господь Бог ли, Вселенский Разум или просто Вселенная, но они нами стараются удержать человечество на краю пропасти, а затем и увести в более безопасные и приспособленные для творчества земли. Вселенная пытается спастись!.. Для этого она вызвала к жизни нас, имортистов!
В субботу я созвал заседание имортбюро на моей загородной даче. Вертинский прибыл едва ли не раньше всех, держался со всеми очень дружески, очень общительный, оживленный, совершенно сменивший, как сейчас сказали бы, имидж. Или стиль поведения, как говорили совсем недавно. Мне показалось, что он еще больше помолодел, словно в самом деле прибег ко всякого рода подтяжкам плюс ему вкололи пару литров адреналина.
Шашлыки делали в саду под деревьями, но повар с подсказки работников службы охраны настоял, чтобы все подавалось на веранде, там громадный стол, цветы, там соответствующая атмосфера и прочие дизайны.
Кроме самых ближайших соратников: Вертинского, Седых, Атасова и Тимошенко, прибыли еще с десяток видных деятелей, с которыми дрались еще с юсовцами, когда те медленно, но верно захватывали Москву, а потом мы по мере сил двигали имортизм в массы, вели пропаганду в Интернете.
Сейчас мы обнимались, трясли руки, снова обнимались и хлопали друг друга по спинам. Вертинский, снова демонстрируя необыкновенную энергию, первым взялся наливать рюмки, ибо официантов мы отослали, разговоры не для чужих ушей, шутил и каждому находил комплимент, ведь мы, мужчины, на лесть еще более падкие, чем женщины.
Он все чаще посматривал на невысокого коренастого человека, академика, как я его помнил, талантливого ученого и достаточно известного деятеля, депутата созывов, участника конференций, энергичного и деятельного человека, я к нему всегда относился с симпатией, но сейчас их переглядывание настораживало.
Каменев, из Питера. А вон тот, Рогов, директор Института геополитических оценок, этот из Новосибирска. Я только по наивности полагал, что достаточно и одного Центра стратегических исследований, а оказывается, таких центров вагон и маленькая тележка. А среди нашего имортбюро их двое, даже жаль, что не мог захватить Бронника, он в Совет не входит…
Когда подняли первый бокал шампанского за хозяина, я поправил, что все-таки первую за имортизм, за его победы, многие смутились, слишком уж пошло было по накатанной колее, словно мы все еще дочеловеки, Вертинский первый нашелся, рассмеялся, вскинул бокал выше всех:
– Да, конечно! Бравлин прав, у нас нет ничего выше имортизма. И вообще, если честно, ничего нет.
А что есть, добавил я мысленно, то не стоит даже упоминания. Бокалы сталкивались с легким хрустальным звоном.
Я не мог удержаться, чтобы не поглядывать на Вертинского в ожидании удара, однако разговор перекидывался с одного воспоминания на другое, я уже начал терять бдительность, как вдруг Вертинский сказал громко:
– Раз уж мы собрались для выработки стратегии имортизма, я предложил бы послушать Николая Николаевича Каменева. Он проделал огромную работу…
