А теперь я вижу, как они выходят из прачечной. Высыпают на улицу гурьбой и выстраиваются в очередь на трамвайной остановке. Среди них — темноволосая девчонка с карими глазами; хорошенькие губки украшают ее бледное личико. Ножки в фильдекосовых чулках обуты в грубые армейские ботинки. Шляпку она не носит, а волосы у нее собраны в тугой узел на затылке. Подходит к мальчишке, разносчику газет: икры ее слегка переливаются. Запихивает газету под мышку и становится в очередь.
Я нутром чую, что она уже не девственница, но скорее всего еще не рожала, и соски у нее розовые и совсем еще детские, но даже если они темные, и она уже кормила грудью — я все равно не возражаю. На ее хорошенькой шейке зеленый шарф. Шеи должны быть белыми и длинными, с голубой веной, нервно подергивающейся в такт нашей, в общем-то, суматошной жизни. О Боже праведный, она смотрит на меня. Спрятаться? Но кто я? Негодяй? Трус? Ни в коем случае. Смело смотрю ей в лицо. Ты — прелесть. Просто прелесть. Уткнуться бы лицом в твои девичьи груди. Увезти летом в Париж и вплетать в твои волосы листья.
— Себастьян, готово, принеси стул.
В кухне отрезает толстый кусок хлеба, выскребает масло из чашки.
— Себастьян, а как же с туалетом?
— В каком смысле?
— Кто его будет чинить?
— Мэрион, но не во время обеда же. Нет, ты хочешь довести меня до язвы желудка.
— Ты должен проявлять инициативу.
— После обеда. Не припирай меня к стенке из-за паршивой ирландской канализационной трубы. Дело это для Ирландии новое, и трубы прокладывают как попало.
— А кто будет платить за ремонт?
— Скалли придется раскошелиться.
— И эта штуковина воняет, Себастьян, надо что-то делать с вонью.
— Всего лишь обыкновенное дерьмо.
— И как ты только смеешь употреблять такие гадкие слова!
— Дерьмо есть дерьмо даже в день Страшного Суда.
— Какое хамство! Я не позволю тебе ругаться в присутствии Фелисити.
— Она так или иначе услышит это слово, а что касается хамства, то я позабочусь, чтобы с ней позабавились до того, как ей исполнится пятнадцать.
Мэрион замолкает. Кладет яичную скорлупу в кофе. Я замечаю, что ногти у нее изгрызены. Она пробирается сквозь наваленный повсюду хлам.
— Ну ладно, Мэрион, успокойся. Это просто адаптация. Мне нужно привыкнуть к здешней жизни.
— Ну почему ты такой невыносимый?
— У меня плохой характер.
— Не лги. Ты не был таким до приезда в Ирландию. Грязная и хамская страна.
— Ну, ну, полегче.
— Посреди зимы дети гоняют по улице босиком, а мужчины из дверей подъездов норовят показать проходящим женщинам свои гениталии. Омерзительно.
— Выдумки. Ложь.
— Плебеи. Теперь я понимаю, почему они годятся только на то, чтобы работать слугами.
— В твоих словах чувствуется привкус горечи, Мэрион.
— Ты же сам знаешь, что я говорю правду. Посмотри только на этого выродка О’Кифи, помышляющего только о разврате. Ирландцам Америка, по-видимому, не идет на пользу. Пороки их только усугубляются. Он не годится даже на то, чтобы стать слугой.
— Я думаю, Кеннет — джентльмен во всех отношениях. Разве ты когда-нибудь слышала, чтобы он пукал? Ну разве слышала?
— Чудовищный тип. Достаточно посмотреть, как он играет с разомлевшим на солнце котом, чтобы убедиться, что он закоренелый развратник. Когда он входит в комнату, я чувствую, что он мысленно меня насилует.
— В этом нет ничего противоестественного.
— Отвратительная похотливость ирландского простолюдина. А ведь он старался произвести впечатление хорошо воспитанного человека. А как он ест? Нет, это невыносимо. Хватает все подряд. Когда мы впервые пригласили его на ужин, он проследовал мимо нас, словно мы его слуги, и принялся есть, когда я еще не села за стол. А то, что он отщипывал от хлеба кусочки? Нет, ты не должен закрывать на это глаза.
— Не нервничай, нужно быть терпеливыми с людьми, которые таскали за вашу страну каштаны из огня.
— Я бы хотела, чтобы мы остались в Англии. Ты бы мог подождать места в Оксфорде или Кембридже. Там, по крайней мере, мы могли бы сохранить чувство собственного достоинства.
— Готов признать, что о достоинстве в этой стране речь не идет.
Длинноногая Мэрион поудобнее усаживается в кресле. И почему только ты такая высокая и стройная? Мне нравится, как ты закатываешь глаза и забрасываешь ножку на ножку: тебе удается как-то очень по-женски носить совершенно бесполые туфли и, должен сказать, Мэрион, у тебя неплохой вкус. И когда у нас будет свой домик на Западе и наш породистый скот будет пощипывать травку на зеленых склонах, а я стану Дэнджерфилдом, королевским адвокатом, мы снова заживем дружной семьей.
Под окном надрывно грохочет трамвай, направляющийся в Далки, он со скрежетом раскачивается и подпрыгивает на рельсах. Приятные звуки. На стенах ходуном ходят карты. В Ирландии любят побрякушки. Вероятно, мне следует затащить Мэрион в постель. Мы пытаемся открыть новую главу в наших семейных отношениях. Нужно найти презерватив, иначе появится еще один ротик, отчаянно требующий молока. Кареокой девушке из прачечной нет и двадцати пяти. Мэрион посасывает свой вставной зуб, возможно, это признак томления.
В спальне Дэнджерфилд ходит в носках по холодному линолеуму. За подлинной ширмой династии Мин, принадлежащей Скалли, слышно, как Мэрион использует по назначению ночной горшок. Даже среди этого убожества приходится прикладывать немалые усилия, чтобы уединиться. В этой насквозь католической стране раздеваться нужно под одеялом, а не то они будут пялиться на вас, и имейте в виду, что они пускают в ход полевые бинокли.
Мэрион снимает платье через голову. По ее словам, у нас осталось всего пятнадцать шиллингов.
— Нам помогут хорошее произношение и манеры. Разве тебе не известно, Мэрион, что они не могут посадить протестантов в тюрьму?
— Ты совершенно безответственный. Не хочу, чтобы моя дочь выросла среди этих неотесанных ирландских болванов и до конца своих дней носила ужасное клеймо — отвратительный ирландский акцент. Передай мне крем, пожалуйста.
Себастьян передает крем, улыбается и болтает ногой, лежа на краю кровати. Пружины визжат — он ложится на спину и рассматривает розовые пятна на потолке. Мэрион немного смущена и чувствует себя неловко. Ей пришлось несладко: жизнь ее поломала. Она не такая живучая, как я, и выросла в тепличных условиях. Может быть, ей и не стоило выходить за меня замуж. Время покажет. Я неустанно тружусь, вперед-назад, назад-вперед, а затем словно захлопываются ставни в обрушивающемся доме. Начало и конец всегда сопровождаются антисептическим запахом. Хотелось бы, чтобы все завершалось так, как закрывающиеся листья жимолости испускают в ночь последнее благоухание. Но это доступно только святым. Их, улыбающихся, находят по утру и хоронят в простых гробах. Но мне нужна роскошная могила, облицованная вермонтским мрамором на Вудлонском кладбище, с автоматическим поливом и вечнозелеными растениями. Если они заберут вас в анатомичку медицинского института, то подвесят там за уши. Не допусти, чтобы мой труп остался невостребованным, прошу тебя. Не подвешивай меня, распухшего, с коленками, прижатыми к чьим-то покрасневшим ягодицам, когда они придут посмотреть, толстый я или тощий, и взглянуть на нас всех, сраженных насмерть в Бауэри. Убивают на улице среди доходных домов, засыпают цветами и кладут в раствор. Ради Бога, недоумки и недотепы, держитесь-ка подальше от меня! Потому что я сотрудник похоронного бюро и слишком занят для того, чтобы умереть.
