— И куда ты задумал направиться? — спросил его Симеон.
Амос напрягся и заскрежетал зубами.
— В шлюзы, — резко бросил он. — Я должен вернуться на Бетель!
Симеон трагично вздохнул.
— А кто станет заслоном Бетеля от ОПОПИМ и ММ? Кто спасет спасенных от самих спасателей?
Амос был поражен, услышав, как Симеон повторяет ему его собственные мысли.
— Кому-то придется разбираться с ними, — продолжал Симеон.
— Рашель вполне сможет. Она дипломированный специалист по работе с инфосис…
— Рашель?! — удивленно завопил Симеон. — Она не справится с ними. Они сотрут ее в порошок Не говоря уж о том, что она и сейчас чувствует себя грязью.
— Они говорят, что не имеют права вмешиваться…
— Они говорят, они говорят, — передразнивая его, забубнил Симеон. — Подумай своей головой, Амос, и не выдвигай кандидатуру Джозефа. Он тот человек, что нужен тебе на планете, чтобы уговорить людей выйти из своих нор, в которые они попрятались. Нет, ты единственный, кто будет здесь на своем месте!
— Что мне делать — мне решать, — зло заявил Амос. — Ты тоже не имеешь права вмешиваться… — Лишь в этот миг Амос заметил, что лифт остановился. Он скрестил руки на груди. — Значит, ты намерен держать меня здесь в плену, пока Джозеф, Рашель и все остальные не улетят?
— Ты стал пленником собственных чувств, с тех пор как попал сюда. Почему, как ты думаешь, я стал так себя утруждать, чтобы ОПОПИМ и ММ занялись Бетелем?
— Ты сделал это?! Но адмирал и командор…
— …прислушиваются к тому, что я им говорю, чего ты так и не удосужился сделать. Тебе придется остаться здесь…
Поочередно на лице Амоса отражались ничем не сдерживаемые гнев, возмущение, отвращение и ярость.
— Ты признаешь это?
— Гм?
— Ты признаешься, что хочешь сделать меня своей игрушкой, секс-машиной, — в сердцах выкрикнул Амос, — которая заменит тебя в отношениях с Чанной.
— Я… что? — голос Симеона гремел, отражаясь от стен узкой кабины. — Ты сумасшедший! Хотя идея сама по себе интересна, — добавил он с легкой усмешкой, — но, заметь, ее предложил ты, не я. Но не ради меня ты должен остаться. Ради Чанны. Она действительно любит тебя, Амос. Как это вбить в твою закружившуюся от столь знатного рождения башку?
— Любит меня? Меня? Тогда почему она обнимает меня, а говорит: «Я люблю тебя, Симеон»?
— А разве в течение двух последних безумных недель не тебя она называла Симеоном-Амосом, не тебя?
— А, проклятье! — Амос, совершенно сбитый с толку, ударил себя ладонью по лбу.
— И конечно же, не меня, не мою голограмму и не мою капсулу она только что целовала! Дай ей хоть немного перевести дух. Она ослепла, черт возьми! Она испугана, опустошена, разбита. Не разбивай ее сердце из-за простой оговорки!
— Оговорки?
— Да, оговорки! Ты эгоцентричный пустоголовый сукин сын!
— Но ты же тоже любишь ее! — Амос тряс кулаком, высматривая вокруг цель, чтобы дать вылиться своей обиде и злости.
— Да, я люблю ее. Так же сильно, как и ты. Нет, наверняка гораздо сильнее. Да и она немножко влюблена в меня, и я очень ценю это. Но я не могу дотронуться до нее, Амос. Я не могу обнять ее, как бы сильно мне этого ни хотелось. Что тебя беспокоит?
— То, что она мечтает о тебе и представляет, каково бы ей было в твоих объятиях. — В узком лифте эхо повторило Амосу его злые ревнивые слова. — Мне кажется, ей хотелось бы закрывать глаза и слушать, как ты говоришь с ней, пока я буду заниматься с ней любовью. Я не стану выполнять эту прихоть ни для нее, ни для тебя.
— Ладно, тогда я скажу тебе все, что думаю. Я думаю, что ты безнравственный, тупой, ограниченный, узколобый ревнивый боров с заплывшими салом мозгами. Ну, я дам тебе возможность почувствовать, что она испытывает, когда ты трусливо бежишь отсюда, оставляя ее в одиночестве с таким грузом.
Симеон выключил в лифте свет. Амоса окружила абсолютная тьма: это продолжалось, пока он не достиг того состояния, когда огни и цвета начинают мерещиться просто ради самоуспокоения. Человеческое зрение не приспособлено к абсолютной темноте. Даже самой мрачной ночью с закрытыми глазами человек все равно видит хоть какой-то свет…
Темнота и движение дезориентируют.
«И пугают», — был вынужден признать бетелианец.
— Прекрати, — сказал Амос спокойно, но твердо. Симеон не отвечал. — Прекрати, я сказал, — в его голосе уже ощущался оттенок беспокойства. «Произошел несчастный случай, кто будет сомневаться в его словах?»
Симеон остановил лифт.
— Это неприятно, да? — хладнокровно поинтересовался он.
— Да, — угрюмо буркнул Амос. — Зажги свет, пожалуйста.
— Чанна не может, — заметил Симеон. — Возможно, зрение не вернется к ней, и ей придется делать протезы — в общем, такие приспособления, которые носят на лице. М-да, мир для нее может навсегда остаться таким.
— Чего же ты хочешь от меня? — напряженно спросил Амос. — Я бы отдал ей свое зрение, если бы мог.
— Какое благородное предложение, — презрительно бросил Симеон, — она не приняла бы такой жертвы, даже в случае крайней необходимости.
— Тогда чего же ты от меня ждешь? — Амос уже почти кричал, с силой хлопая себя руками по бокам.
— Чего-то совсем простого. Обними ее. Просто возьми в руки и прижми к себе. Вам, мягкотелым, это нужно. Я никогда не ощущал этого, поэтому у меня нет такой потребности.
Амос молча поменял позу.
— Я бы заложил свою капсулу, если бы мог физически удовлетворить ее. Но я не могу. Но я могу добиться того, чтобы она получила все, что ей надо, от единственного человека, от которого она это примет. И позволь мне рассказать тебе кое-что, мелкопоместный дворянин из захолустья: даже чтобы утешить Чанну, я не захотел бы стать мягкотелым. Вы калеки по сравнению с нами! Ты хотя бы понимаешь это? Мы обладаем органами чувств, способностями и возможностями, которые вам и не снились. Впрочем, да, в этой области — одной-единственной — я действительно ревную к тебе. Несмотря на это я принимаю все меры: да, настолько я благороден… принимаю меры, чтобы ты остался на станции и уладил вопросы, которые должен уладить вождь бетелианцев. Так чтобы ты мог и утешить женщину, которую мы оба любим. Я откровенно говорю это!
Я сделал все, что мог, Амос, — теперь в голосе Симеона слышалась беспомощность. — Я был с ней с тех пор, как она попала в госпиталь. Я не покидал ее ни на минуту. Когда она просыпалась, я желал ей доброго утра, и мой голос был последним, что она слышала, засыпая. Я водил ее по комнате. Я подсказывал ей, что вещь, которую она ищет, лежит чуть правее. Я следил за тем, чтобы она регулярно ела. Я справлялся с приступами плохого настроения и жалости к себе и говорил с ней в минуты отчаянья. Я постоянно нахожусь с ней. Но ты входишь к ней в комнату — наконец-то, могу добавить, — и я перестаю для нее существовать. Ты ее видел? Она загорелась, как звезда, которой вот-вот предстоит стать сверхновой. А ты имел наглость уйти и погасить ее!
