в ожидании ответа замер Джим.
– А как ты будешь смотреть в глаза родственников, когда эти люди умрут на операционном столе?
Ведь они бы могли прожить еще несколько дней или месяцев, а ты отнимешь последнее, что эти несчастные
имели! – я заводился от того, что сын не понимает той мысли, которую я хочу до него донести. – Зачем
кого-то искать? Я и есть безнадежно больной!
– Вот только не надо прикрываться плохим самочувствием, ты просто слишком мнителен, – уже
смягчившись, продолжил Джим, вероятно вспомнив, что мне нужно избегать волнений. – Думаешь, я не
заметил, как ты распушил хвост, флиртуя с журналисткой? – заговорщицки подмигнул мне сын.
– Человек, у которого болит внутри, всегда делает музыку погромче, уж так он устроен! Женщины
любят, когда ими восхищаются. От меня же не убудет, а Кэрол приятно, – отмахнулся я от беспочвенных
подозрений сына. – Согласись, она очень хорошенькая и далеко не глупая.
– По мне, так обычная. Ты не увиливай от ответа, едешь со мной или так и будешь теперь жить
затворником? – не отступал Джим.
– Возьми с собой Тэда или Оливера. Оставь старика в покое, – взмолился я.
– Пап, тебе надо встряхнуться, не хорони себя в этих стенах раньше времени. Мы так давно не
выбирались с тобой куда-нибудь вместе, – Джим, не сводя с меня напряженного взгляда, ждал ответ.
– Ну, хорошо, – нехотя согласился я, понимая, что сын прав и, может быть, действительно это будет
наш последний совместный выход.
17
– Вот и отлично! Я планирую поплавать, не хочешь спуститься со мной к бассейну? —поднимаясь из
кресла, предложил Джим.
– Идем.
Я последовал за ним, слушая, как он взахлеб расхваливает достоинства «Ferrari berlinetta». Мы
миновали светлый коридор второго этажа, стены которого украшали сотни маленьких лампочек в виде
прозрачных капелек воды, беспорядочно разбросанных в верхней части стен. В дневное время они
создавали иллюзию влаги. В вечернее время их мягкий свет придавал серо-голубым стенам какое-то особое
нежное свечение, наполняя пространство чистотой и бодрящей свежестью океана. Это был мой
дизайнерский вклад в оформление дома. Таким образом, каждое утро, направляясь к себе в кабинет,
комнату для совещаний или в тренажерный зал, бойкотируемый мною последние годы, я получал деловой
настрой и заряд бодрости. Коридор правого крыла дома, напротив, был выполнен в светло-зеленых тонах,
всё с теми же каплями-светильниками, в этой цветовой гамме уже напоминающими утреннюю росу на
листьях растений. В этом крыле располагалась моя спальня, библиотека, джакузи, сауна, – словом, всё то,
что должно настраивать идущего по коридору на предстоящий отдых. В холле к нам присоединился Винчи.
Он нехотя поплелся следом, осуждающе взглянув на нас, словно говоря: «И хочется вам в такую жару
выходить из прохладного дома!»
Бассейн голубым полумесяцем обнимал дом со стороны океана. Его длина составляла тридцать два
метра, и задуман он был для тренировок, которые устраивал Джим, приезжая ко мне в гости. Рядом
находился еще один круглый бассейн, который предпочитали для своего отдыха менее спортивные люди, к
коим относил себя и я. Элизабет, моя вторая жена, установила ряды белых мраморных вазонов с розами,
которые лучами отходили от большого бассейна. С высоты птичьего полета хорошо просматривались
очертания глаза: круглый бассейн превращался в зрачок, а полумесяц большого бассейна – в веко, и ряды
вазонов, словно алые ресницы, окаймляли верхнюю часть века гигантского глаза. При всем моем
неуважении к Элизабет, я всегда признавал ее тонкий изысканный вкус во всём, начиная от правильно
подобранного комплекта одежды и заканчивая оформлением интерьера. Она сумела придать моему
холостяцкому жилищу необходимый уют и расслабленную элегантность. Лиз создала безупречный
ландшафтный дизайн в нашем саду: в вечернее время фигурная стрижка кустов и умеренное освещение
придавали саду таинственную роскошь и гармонию. Особняк располагался вдали от городской суеты на
четырех акрах побережья. Сюда я сбежал из Бостона почти тридцать лет назад и ни дня не пожалел о своем
уединении.
На соседнем участке садовник косил газон. Запах свежескошенной травы и прогретой солнцем земли
спорил с соленым бризом океана. Винчи сразу занял место на траве в тени куста жасмина. Удобно
устроившись на диванчике под навесом, я наблюдал, как сын раздевается, вытягивает руки вперед и ловко,
без единого всплеска, входит в воду. В октябре Джиму будет сорок восемь, но он оставался по-прежнему в
прекрасной спортивной форме. Плоский живот и мощная грудная клетка свидетельствовали о сорокалетнем
стаже пловца. Я не претендую на беспристрастность, но Джим отождествлялся у меня со львом. Сын
обладал завидной алертностью. Пожалуй, он единственный известный мне человек, способный на
максимальную готовность к действию на фоне внутреннего спокойствия. Густые каштановые волосы мягкой
волной распадались на прямой ряд. Их едва заметно задела седина, как и усы, которые он носил со своего
двадцати восьмилетия. Легкая припухлость под глазами выдавала проблемы с почками, приобретенные уже
в зрелом возрасте. Он был высокий и широкоплечий, как мой дед, живший в Миннесоте, и имел мои каре-
зеленые с легкой грустинкой глаза. В остальном он всё же больше походил на свою мать.
Джим рос настоящим перфекционистом: всё в его будущем было запланировано с арифметической
точностью. Он не мог плестись в колее, всегда пытался выбраться, приложить усилия, чтобы разрушить
границы, чего бы это ему ни стоило. Ум, юмор, самоирония – всем этим природа щедро наделила моего
мальчика. Я всячески поддерживал в нем внутреннюю свободу, не хотел, чтобы пропала
непосредственность, присущая всем детям.
Перед сном Хелен читала ему книги, которые они позже обсуждали. Каждые выходные я водил его в
музеи, в театры, на выставки. Хотелось, чтобы он прожил то, чего был я сам лишен в детстве, чтобы ему не
пришлось догонять знания в зрелом возрасте.
В школе Джим был на хорошем счету. Спортсмен, отличник и просто красивый парень. Нельзя было
не заметить, что у нас дома часто стал бывать его одноклассник по имени Джереми – маленький, очень
полный, в очках с толстыми линзами. Я поинтересовался у сына, что между ними общего. Его ответ врезался
мне в память, как неопровержимая истина, игнорируемая многими. Сын сказал, что с Джереми в классе
никто не дружит, а это неправильно, потому что у каждого человека обязательно должен быть друг!
