На глазах Уанды появились непрошеные слезы.
— Все эти матери — они рождаются, спариваются, приносят потомство и умирают — все это в детстве. Они не могут даже осознать, что жили.
— Это крайняя степень полового диморфизма, — сказала Эла. — Самки достигают зрелости очень рано, а самцы — поздно. Не правда ли, иронично, что взрослые самки — стерильны. Они правят племенем, но их гены не передаются потомкам.
— Эла, — предложила Уанда, — а что, если найти способ, чтобы маленькие матери оставались жить после рождения потомства — кесарево сечение, богатая белком питательная среда вместо трупа матери? Могли бы самки достигать взрослого возраста?
Эла не успела ответить. Эндер взял их обеих за руки и отвел в сторону.
— Как ты смеешь! — прошипел он. — Что, если они найдут способ сделать так, чтобы человеческие дети могли рожать детей, которые питались бы трупами своих матерей?
— О чем вы говорите! — возмутилась Уанда.
— Противно подумать, — сказала Эла.
— Мы пришли сюда не для того, чтобы напасть на самые корни их жизни, — сказал Эндер. — Мы пришли сюда, чтобы придумать, как разделить этот мир с ними. Через сто или пятьсот лет, когда они узнают достаточно для того, чтобы что-то изменить самостоятельно — они смогут решить, менять ли способ, каким их дети появляются на свет. Но мы не можем даже догадываться, что получится, если вдруг столько же самок, сколько и самцов, начнут достигать взрослого возраста. Для чего? Они же не могут рожать больше детей? Они не могут стать отцами, как самцы, не так ли? Зачем они нужны?!
— Но они умирают, даже не став живыми…
— Потому что они такие, — перебил Эндер. — Они будут решать, что изменить, а не ты, со своим убогим человеческим опытом — пытаешься дать им возможность прожить полную и счастливую жизнь, совсем как у нас.
— Вы правы, — сказала Эла. — Конечно же, вы правы. Извините.
Для Элы свинки не были людьми, это была просто фауна чужой планеты, а Эла привыкла к тому, что и другие животные жили совсем не так, как люди. Но Эндер видел, что Уанда все еще недовольна. Она думала о свинках «мы», а не «они». Она воспринимала странное поведение, даже убийство ее отца, как допустимое отклонение. Это значило, что она была более терпимой и восприимчивой, чем Эла; но это и делало ее более уязвимой, если ее друзья обнаружат свои более жестокие, звериные черты.
Эндер заметил еще, что за годы общения со свинками она переняла одну из их привычек: в моменты особой озабоченности она цепенела. Поэтому он напомнил ей о том, что она человек, обняв ее по-отцовски за плечи, прижав к себе.
От его прикосновения Уанда немного оттаяла и нервно засмеялась.
— Знаете, о чем я думаю? — сказала она. — Что маленькие матери приносят потомство и умирают без крещения.
— Если епископу Перегрино удастся обратить их в свою веру, — сказал Эндер, — то, может быть, он позволит нам побрызгать внутренность Дерева-Матери и сказать нужные слова.
— Не смейтесь надо мной, — прошептала Уанда.
— Я не смеялся. Пока же мы попросим их лишь, чтобы они изменились достаточно для того, чтобы мы могли жить рядом с ними, не более того. И сами изменимся лишь настолько, чтобы они смогли жить рядом с нами. Соглашайся, или барьер появится опять, потому что тогда мы действительно станем угрозой для их существования.
Эла согласно кивнула, но Уанда опять оцепенела. Вдруг пальцы Эндера впились в плечо Уанды. Она испуганно кивнула, и он отпустил ее плечо.
— Извини, — сказал он. — Но они такие, какие есть. Если хочешь, такими их сделал Бог. И не пытайся переделать их по своему подобию.
Он вернулся к дереву. Крикливая и Хьюмэн ждали его.
— Извините, пожалуйста, — сказал Эндер.
— Все в порядке, — сказал Хьюмэн. — Я сказал ей, что ты делаешь.
Эндер почувствовал внутри пустоту.
— И что ты ей сказал?
— Я сказал, что они хотели что-то сделать с маленькими матерями, чтобы мы стали больше похожими на людей, но ты сказал, чтобы они и не думали об этом, или ты снова включишь барьер. Я сказал, что ты сказал, что мы должны остаться Малышами, а вы должны остаться людьми.
Эндер улыбнулся. Перевод был верным, и Хьюмэну хватило соображения не вдаваться в подробности. Могло случиться, что жены захотели бы, чтобы маленькие матери оставались в живых после рождения детей, не понимая полностью всех последствий такого на вид простого и гуманного шага. Хьюмэн был отличным дипломатом: он говорил правду, но не всю.
— Ну, — подытожил Эндер, — теперь мы познакомились, и пора начать серьезный разговор.
Эндер сел прямо на землю. Крикливая устроилась на корточках прямо напротив него. Она пропела несколько слов.
— Она говорит, что ты должен научить нас всему, что знаешь, вывести нас к звездам, принести Королеву, а ей отдать фонарь, который принес этот новый человек, или же она ночью пошлет всех братьев этого леса, и они убьют всех людей во сне, и повесят вас высоко над землей, чтобы у вас не было третьей жизни, — заметив тревогу на лице Эндера, Хьюмэн протянул руку и коснулся его груди. — Нет, нет, пойми правильно. Это ничего не значит. Так мы всегда начинаем разговаривать с другим племенем. Что мы, сошли с ума? Мы никогда вас не убили бы. Вы дали нам амарант, горшки, «Королеву и Гегемона».
— Скажи, чтобы она отказалась от своей угрозы, или мы ничего больше ей не дадим.
— Но я же говорю, Глашатай, это не значит…
— Она сказала эти слова, и я не буду разговаривать с ней, пока она от них не откажется.
Хьюмэн обратился к Крикливой.
Она вскочила и прошла вокруг дерева, высоко подняв руки, с громкой песней.
Хьюмэн наклонился к Эндеру.
— Она жалуется великой матери и всем женам, что ты — брат, не знающий своего места. Она говорит, что ты — грубиян, с которым невозможно разговаривать.
Эндер кивнул.
— Да, это так и есть. Наконец-то мы начинаем в чем-то соглашаться.
Жена вновь присела напротив Эндера. Она заговорила на «языке братьев».
— Она говорит, что никогда не будет убивать людей и не позволит другим женам и братьям убивать вас. Она говорит: «Напомни ему, что он в два раза выше любого из нас, он знает все, а мы не знаем ничего». Достаточно ли она унизилась, чтобы ты начал говорить с ней?
Крикливая смотрела, мрачно ожидая его ответа.
— Да, — сказал Эндер. — Можно начинать.
Новинья стала на колени рядом с кроватью Миро. Ким и Ольгадо стояли позади нее. Дон Кристао укладывал Куару и Грего в детской. Тихий звук его голоса, поющего колыбельную, был едва слышен за мучительным звуком дыхания Миро.
Глаза Миро открылись.
— Миро, — позвала Новинья.
Миро застонал.
— Миро, ты дома, в постели. Ты перелезал через ограду, когда та была под напряжением. Теперь доктор Навио говорит, что твой мозг поврежден. Мы еще не знаем, насколько необратимо это повреждение. Ты можешь остаться частично парализованным. Но ты жив, Миро, и Навио говорит, что он может сделать многое, чтобы помочь тебе восстановить утраченные функции. Ты понимаешь? Я говорю правду. Некоторое время может быть очень плохо, однако стоит попробовать.
Он тихо застонал, но не от боли. Похоже, он пытался говорить, но не мог.
— Миро, ты можешь шевелить челюстью? — спросил Ким.
Миро медленно открыл и закрыл рот.
Ольгадо поднял руку над головой Миро и пошевелил ей.
— Можешь водить глазами?
Глаза Миро последовали за рукой. Новинья сжала руку Миро.
— Ты чувствуешь, что я держу твою руку?
Миро что-то простонал.
— Закрой рот, если хочешь сказать «нет», — сказал Ким, — и открой, если «да».
Миро закрыл рот и сказал: «М-м-м».
Новинья была в отчаянии; она пыталась ободрить Миро, но все равно, это было самое ужасное из всего, что случалось с ее детьми. Когда Лауро лишился глаз и его стали называть Ольгадо (она ненавидела это прозвище, но сама пользовалась им), она думала, что хуже быть не может. Но видеть Миро парализованным и беспомощным — он даже не чувствовал, как она касалась его руки, — этого она не могла снести. Она помнила свое горе, когда умерли Пипо и Либо, и огромную жалость после смерти Маркао. Она даже помнила ноющую пустоту, которую она испытала, когда смотрела, как ее родителей опускают в могилу. Но не было боли хуже, чем видеть страдания своего ребенка и не иметь возможности помочь.
Она встала и хотела выйти, чтобы плакать там, где Миро не увидит и не услышит ее.
— М-м. М-м. М-м.
— Он не хочет, чтобы ты уходила, — пояснил Ким.
— Я останусь, если ты хочешь, — сказала Новинья. — Но ты должен поспать. Доктор Навио сказал, что чем больше ты будешь спать…
— М-м. М-м. М-м.
— Спать тоже не хочет, — сказал Ким.
Новинья хотела прикрикнуть на Кима, сказать ему, что и сама прекрасно все слышит, но сдержалась. Сейчас было не до ссор. К тому же именно Ким придумал систему, с помощью которой Миро давал ответы. Он имел право гордиться, даже считать себя голосом Миро. Так он доказывал, что он все еще часть семьи, что он не собирается покидать их, несмотря на то, что он услышал сегодня на площади. Так он показывал, что прощает ее, и поэтому она промолчала.
