А вечером вышел к притоку Иэну, речке Сай. Теперь, вместо того чтобы углубиться в лес из ольхи и кленов, раскинувшийся на берегу, он счел для себя безопаснее идти прямо по реке, по выступающим на берегу камням.
Плотно запахнутая куртка с трудом спасала от пронизывающего ветра. Человек шел, скользил по мокрым камням и по льду. К трем часам утра путник прошел около двух ани.
С левого берега Сай донесся вой. В темноте трудно было определить, приближается или удаляется зверь. Если это был зверь — ведь в дни мертвых и нечисть гуляет привольно.
Человек на мгновение остановился, прислушиваясь. Надо быть настороже, не дать застигнуть себя врасплох.
Вой повторился еще несколько раз. Ему отвечали другие. Стая волков бежала по берегу Сай и, вероятно, учуяла присутствие человека.
В этих местах негде было укрыться от нападения …
Человек поспешил к лесу — хоть спиной к дереву прислониться. Не успел.
Прямо перед ним стоял волк, седой, вздыбивший шерсть на загривке. Бежать было некуда… да и не смог бы он ни убежать, ни справиться с волком сейчас.
Глаза хищника посверкивали желтым — это был зверь, не оборотень.
— Тварь…
Человек нагнулся и поднял первую попавшуюся под руку палку, короткую, но вроде крепкую.
Двигался он неловко — и ненавидел себя за это, за беспомощность и усталость.
Зверь прыгнул — промахнулся, вцепившись в рукав. Ударил волка по носу и сумел освободить руку. Невольно усмехнулся обветренными губами: вернуться туда, куда так стремился — и не оставить там даже костей!..
Дождь перестал, но все было подернуто туманом. Отступая, обороняясь с трудом, добрался до огромной кривой сосны — и вознес молитву Небесам, чего не делал уже очень давно.
Уперся спиной в дерево. Силы вернулись на миг, и взлетел на ветви, словно не было болезни и усталости. Сук хрустнул, но выдержал. А с соседней ветви блеснули два зеленых глаза. Рысь. И огромная…
Человек привалился к стволу, соображая, как бы удачней ударить дикую кошку, чтобы оглушить или хоть сбросить с дерева — но не успел.
Ему показалось, что яркие глаза полыхнули яростью и насмешкой, и в следующий миг рысь прыгнула на спину волка. Звери сцепились, забыв про человека.
Человек тихо, как мог, слез на землю и бросился прочь.
В голове вертелось — рыси не любят волков, но что заставило дикую кошку напасть? То, что волк покушался на ее добычу? Или какая-то давняя ненависть именно этой рыси к волкам? Или же… это не рысь была вовсе, а тери-тае, лесной хранитель?
Не только нечисть свободно чувствует себя в эти дни. Тери-тае — добрые существа.
* * *
Девушка напевала что-то грустное и прозрачное, голосок подрагивал — так вода катится по камешкам, неровная и гибкая. Плела песню — и чинила корзину, задумчиво перетягивая прутья толстыми нитками.
Возле крайнего валуна показалась человеческая фигура, покачнулась, оперлась на каменную глыбу. Человек вскинул голову, а потом опустил, смотрел исподлобья.
— Ой, — обронила Хину, привстала было, но тут же села опять, не выпуская корзинки из рук. Ноги стали словно из горячего киселя.
— Испугалась?
— Нет… — корзинку поставила наконец, неуверенно поднялась, пошла вперед, не сводя глаз с Аоки.
Дед Хину не слишком обрадовался гостю. Внучка убеждала, что беглеца никто не отыщет, не станут даже — неужто к помощи шин прибегнут, чтобы сбежавшего из копей найти? Не того полета птица.
— Ты и сама в это веришь, да? — мягко спросил Аоки. Девушка запнулась на полуслове. Вспомнила, что человек, который всего дороже, — не просто бывший разбойник. Так что могут и искать. Помотала головой упрямо:
— Все равно, в горах… не найдут!
Больше не поднимали этого разговора — будь что будет. Однако и вправду никто не обнаружил убежища, словно забыли или простили. Порой Хину казалось, что на всем свете их осталось трое — она, Аоки и дед.
Поначалу она боялась спать по ночам, от придуманного ей же самой шороха вскакивала, стояла у двери, прислушиваясь. Открывать не решалась — только впусти холодный воздух, все перемерзнут к утру.
Находила успокоение в домашних делах, а вот в деревеньку, что лежала внизу, по ту сторону перевала, наведывалась неохотно. Зимой-то по снегу не побегаешь, а как начали таять снега, пришлось отправляться. Продукты нужны были, Хину снадобья и коренья на продажу носила — платили неплохо, а порою просили приготовить на заказ то или это. От кашля или масло против ожогов…
Хину в деревушке всегда были рады, только девушка места себе не находила от беспокойства. И не здоровье деда ее беспокоило, а судьба желанного гостя, на чье возвращение Хину и надеяться перестала. Прибегала обратно, даром что дорога тяжелая — сама запыхавшаяся, в глазах безумный блеск, сердце колотится. Пока дверь не распахнет, не может ровно дышать.
Но судьба оставалась милостива — ни одного чужого следа Хину возле дома не видела.
Аоки рассказывал им с дедом о копях — не сразу пустился откровенничать, сперва отмалчивался, но потом почувствовал необходимость выговориться. Слова были скупыми — но жгучей ненависти, бившейся в них, хватало, чтобы понять.
Рабочие вырубали массивные блоки каменной соли. Сперва две глубокие борозды рядом, а затем ударами тяжелого бревна откалывали глыбы, дробили на мелкие куски, выносили наверх, к весам и в склад, размельчали. В полостях, остававшихся после добычи соли, стояли деревянные крепи, — но опоры нередко трескались под тяжестью пластов, и сверкающие глыбы погребали под собою рабочих…
А порой загорался воздух. Особенный, такой был лишь под землей — вспыхивал от любой искры. Аоки повезло — при нем пожар был лишь один, и огонь потушили быстро.
Соль в забоях рубили кирками, а выносили на поверхность в бочках или деревянных корытцах. В шахту всегда проникала вода, под землей собирались целые озера крепкого соляного раствора. Его выкачивали с помощью подъемника, называемого «четки».
Ворот подъемника, который приходилось вращать дни и ночи — как беспрерывно перебираемые четки монаха…
И быки тоже трудились здесь до изнеможения, таская тележки, вращая вороты подъемных машин.
В копях долго не жили, заболевали и умирали. Соль недаром называют белой смертью. Люди покрывались гноящимися язвами. Лицо и руки трескались, соль разъедала раны. От этого не лечили — не было смысла.
Обреченные на безнадежный труд пытались протестовать — тихо или бурно. Попытки бунта подавлялись мгновенно и жестоко.
Его привезли туда раненого и лечили, прежде чем приставить к работе. Хороший был врач — рука скоро стала двигаться, как и прежде.
