Рэнди Флагг, темный Санта-Клаус в своих санях Национальной гвардии с маленькой капелькой вируса для каждой печной трубы?
Он подождет, и когда наконец придет нужный час, он узнает об этом.
Что-то подскажет ему.
Все будет отлично. Никаких отступлений на этот раз. Он — на вершине и там и останется.
Заяц был съеден. Насытившись горячей пищей он вновь почувствовал себя самим собой. Он встал с жестяной тарелкой в руке и швырнул косточки в ночь. Волки кинулись на них, стали драться над ними, скалясь, рыча и кусаясь; их глаза сверкали пустотой в лунном свете.
Флагг стоял, уперев руки в бедра, и заливался грохочущим хохотом, глядя на луну.
Ранним утром на следующий день Надин выехала из городка Глендейл и покатила на своей «веспе» по I–15. Ее распущенные белоснежные волосы развевались за спиной, очень похожие на фату невесты.
Ей было жаль своей «веспы», которая так долго и верно служила ей, а теперь издыхала. Расстояние, жара в пустыне, тяжеленный бросок через Скалистые горы и небрежное отношение взяли свое. Двигатель издавал натужные, хриплые звуки. Стрелка тахометра начала трястись вместо того, чтобы спокойно указывать на отметку пятьдесят одна тысяча. Это не имело значения. Если мотор сдохнет, прежде чем она доберется туда, она пойдет пешком. Теперь никто не гнался за ней. Гарольд был мертв. И если ей придется идти пешком, он узнает об этом и пошлет кого-нибудь за ней.
Гарольд стрелял в нее! Гарольд пытался ее убить!
Ее мысли упорно возвращались к этому, как она ни старалась подавить их. Ее мозг обсасывал это, как собака — кость. Так не должно было случиться. Флагг приходил к ней во сне в первую ночь после взрыва, когда Гарольд наконец разрешил разбить лагерь. Он сказал ей, что намерен оставить Гарольда с ней, пока они не окажутся на Западном склоне, уже почти в Юте. И тогда тот будет устранен быстрым и безболезненным несчастным случаем. Пролившееся масло. На обочине. Ни боли, ни крови, ни забот.
Но это не было быстрым и безболезненным, и Гарольд чуть не убил ее. Пуля просвистела в дюйме от ее щеки, и все равно она была не в силах сдвинуться с места. Она замерла от потрясения, не понимая, как он мог сделать это, как ему могло быть позволено хотя бы попытаться совершить такое.
Она пыталась объяснить себе это тем, что таким образом Флагг хотел напустить на нее страх, напомнить ей, кому она принадлежит. Но в этом не было смысла! Это чистое безумие! Даже если бы в этом и была крупица смысла, все равно твердый, уверенный голос внутри ее говорил ей, что эпизод с выстрелом явился тем, к чему Флагг не был готов.
Она старалась отпихнуть этот голос прочь, захлопнуть перед ним дверь, как любой здравомыслящий человек захлопнет дверь перед незваным гостем, прочитав смерть в его взгляде. Но у нее это не получалось. Тот голос говорил ей, что она осталась жива по чистой случайности. Что пуля Гарольда запросто могла угодить ей между глаз, и так не случилось отнюдь не по воле Флагга.
Она обзывала голос лживой тварью. Флагг знал обо всем, даже о том, где упал малюсенький воробушек…
«Нет, то знает Бог, — отвечал неумолимый голос. — Бог, но не он. Ты жива по чистой случайности, а это означает, что все сделки отменяются. Ты ничего не должна ему. Ты можешь повернуться и пойти обратно, если тебе хочется».
Вернуться обратно — это просто смешно. Обратно куда?
У голоса было мало что сказать на эту тему; она крайне удивилась бы, будь как-то иначе. Если ноги темного человека и оказались из глины, то она обнаружила это чуть-чуть поздновато.
Вместо голоса она пыталась сосредоточиться на холодной красоте утра в пустыне. Но голос не умолкал — настойчивый, но такой тихий, что она едва слышала его:
«Если он не знал, что Гарольд сумеет выйти из-под его контроля и попытается вмазать тебе, то что еще он не знает? И будет ли в следующий раз чистый промах?»
Но, Господи всемилостивый, было уже слишком поздно. Она опоздала на дни, недели, может быть, даже на годы. Почему этот голос выжидал до тех пор, пока его увещевания не потеряли всякий смысл?
И словно согласившись, голос наконец замолчал, и утро стало принадлежать ей одной. Она ехала, ни о чем не думая, взгляд сконцентрировался на дороге, простиравшейся перед ней — дороге, ведущей в Лас-Вегас. Дороге, ведущей к нему.
«Веспа» издохла днем. Где-то в глубине ее нутра раздался скрежещущий треск, и мотор заглох. Она учуяла горячий отвратительный запах вроде паленой резины, вырывавшийся из-под колпака двигателя. Скорость стала падать с сорока миль и достигла пешеходной. Она свернула на пологий склон и пару раз дернула стартер, понимая, что это бесполезно. Она убила тачку. Она много чего поубивала на пути к своему мужу. На ней лежала вина за гибель всего комитета Свободной Зоны и всех приглашенных на это последнее, закончившееся взрывом сборище. И еще был Гарольд. И еще, так, кстати, между делом, не забудем о неродившемся младенце Фрэн Голдсмит.
От этих мыслей ее замутило. Она перегнулась через бордюр, и ее легкий ленч выплеснулся наружу. Она чувствовала жар, сумбур в мыслях и сознавала, что очень больна, — единственное живое существо в этом залитом солнцем кошмаре пустыни. Было жарко… так жарко.
Она обернулась, вытирая рукой рот. «Веспа» лежала на боку, как мертвое животное. Надин смотрела на нее несколько секунд, а потом пошла дальше. Она уже миновала Драй-Лейк. Это значит, ей придется сегодня спать на обочине, если ее никто не подберет. Если ей хоть чуть-чуть повезет, она доберется до Лас-Вегаса утром. И неожиданно ее охватила уверенность, что темный человек заставит ее идти пешком. Она доберется до Лас-Вегаса голодная, мучимая жаждой, опаленная жаром пустыни и полностью освободившаяся от прежней жизни. Женщина, учившая маленьких детишек в частной школе Новой о Англии, исчезнет, станет мертвой, как сам Наполеон. Если повезет, слабый голосок, который вякал и мучил ее, станет последней частичкой, олицетворяющей прежнюю Надин. Но в конце концов эта частичка, конечно, тоже исчезнет.
Она шла, и полдень набирал силу. Пот стекал по ее лицу. Ртутный отблеск постоянно мерцал в тон точке, где шоссе соединялось с выцветшим небом. Она расстегнула свою легкую блузку, сбросила ее и пошла дальше в своем белом хлопковом лифчике. Обгоришь на солнце? Ну и что? Сказать по правде, дорогая, мне на это насрать.
К сумеркам вокруг ключиц у нее появилась жуткая красная, почти лиловая тень. Вечерняя прохлада наступила неожиданно, заставив ее задрожать и вспомнить, что она оставила свои спальные принадлежности вместе с «веспой».
