— Фейкс, мне кажется, я понял.
— Мы поселяемся в крепости главным образом для того, чтобы узнать, каких вопросов не нужно задавать.
— Но ведь вы отвечающие.
— Разве вы еще не поняли, Дженри, почему мы практикуем предсказания?
— Нет.
— Чтобы показать абсолютную бесполезность знания ответа на неверно поставленный вопрос.
Я размышлял над этим, пока мы шли под темными ветвями стерхедского леса.
Лицо Фейкса в белом капюшоне было усталым и спокойным, свет его ослабел, но он по-прежнему внушал мне благоговейный страх.
Когда он смотрел на меня своими ясными добрыми и искренними глазами, на меня как будто смотрела традиция в тринадцать тысяч лет, образ мысли и жизни такой древний, такой устоявшийся, такой согласованный, что придавал человеку чувство, будто он дикое животное.
— Неизвестно, — продолжал Фейкс своим мягким голосом, — непредсказуемо — вот на чем основана жизнь. Бездоказательность — вот почва действия. Если бы было доказано, что бога не существует, не было бы религии. Ни жанндарских, ни йомештских, ни очаговых богов не существует. Но если было доказано, что бог есть, религии тоже не стало бы. Скажите мне, Дженри, что известно? Что же неизбежное, предсказуемое, обязательно единственное вы знаете о своем будущем и о моем?
— Что мы умрем.
— Да. Есть единственный вопрос, на который можно отвечать, Дженри, но мы уже знали на него ответ. Единственное, что делает жизнь возможной, это постоянная неопределенность. Никто не знает, что его ждет впереди.
Повар, всегда приходивший очень рано, разбудил меня. Спал я крепко, он долго тряс меня и говорил:
— Проснитесь, лорд Эстравен, пришел вестник из королевского дома!
Наконец я понял его слова, торопливо встал и подошел к двери, где меня ждал вестник. Так, обнаженным и глупым, я вступил в свое изгнание.
Читая бумагу, поданную мне вестником, я думал, что ожидал этого, хотя и не так скоро. Но когда я смотрел, как этот человек прикладывает указ к дверям моего дома, я почувствовал, что он как будто прокалывает мне глаза. Я отвернулся от него и стоял потерянный, чувствуя боль.
Но это прошло. Я быстро сообразил, что нужно действовать, и к девятому часу уже выходил из дома. Ничто меня не задерживало. Я взял то, что мог унести.
Вклад в банк и немного бумаг я не мог получить, не навлекая опасности на людей, с которыми пришлось бы иметь дело. Причем, чем ближе был мне человек, тем большей опасности он подвергался. Я написал записку своему старому кеммерингу Аше с советами, как использовать для нашего сына драгоценности, но просил его не посылать денег. Я знал, что Тайб будет следить за границами. Письмо я не подписал. Позвонить кому-либо по телефону — значит отправить его в тюрьму, и я поторопился уйти, прежде чем какой-нибудь невинный знакомый придет повидаться со мной и утратит деньги и свободу в оплату за свою дружбу.
Я пошел по городу на запад. Остановившись на перекрестке, я задумался: почему бы не пойти на восток, через горы и равнины к земле Керм, и придти домой в Эстре, где я родился в каменном доме у подножия горы? Почему бы мне не вернуться домой? Три или четыре раза я останавливался и оглядывался, и каждый раз видел за собой, среди множества знакомых, вероятных шпионов. Глупо пытаться идти домой, все равно, что убить себя. Я осужден жить в изгнании и могу вернуться домой только мертвым. Поэтому я двинулся на запад и больше не оборачивался.
Трехдневная отсрочка позволяла мне в случае удачи добраться максимум до Кьюбена на заливе в восьмидесяти пяти милях. Большинство изгнанников получало предупреждение накануне вечером и имело возможность воспользоваться кораблем, прежде чем хозяин откажет им в страхе перед наказанием. Но такая любезность не в духе Тайба. Ни один корабельщик не возьмет меня теперь. Все они видели меня в порту, который я построил для Аргавена. Ни один грузовик не подвезет меня, а до наземных границ от Эрхенранга четыреста миль. У меня не было выбора.
Нужно добраться до Кьюбена пешком.
Повар предвидел это. Я немедленно отослал его, но, уходя, он упаковал еду, какую смог найти, для трех дней пути. Его доброта спасла меня. Каждый раз, когда я в дороге ел фрукты, я думал:
«Есть человек, не считающий меня предателем. Он дал мне еду».
Я обнаружил, что трудно называться предателем, очень трудно. А ведь как легко назвать другого человека. Это название бьет, оно убеждает. Я сам был наполовину убежден.
На третий день в сумерках я пришел в Кьюбен, сбив иоги и измучившись. Годы в Эрхенранге я провел в роскоши и утратил привычку к ходьбе. И здесь у ворот маленького городка меня ждал Аше.
Семь лет назад мы были кеммерингами и имели двоих сыновей. Будучи детьми его плоти, они носили его имя Форот рем ир Соботи и воспитывались в его клане. Три года назад он ушел в крепость Оргин и теперь носил золотую цепь холостяка-предсказателя. За эти три года мы ни разу не виделись, и теперь, увидев в полутьме его знакомое лицо, я почувствовал себя так, как будто наш обет любви разрушен лишь вчера. Я понял, что верность вынудила его разделить со мной мое поражение. И чувствуя связывающие нас узы, я рассердился — любовь к Аше всегда заставляла меня действовать вопреки разуму.
Я прошел мимо него. Если я вынужден быть жестоким, нечего скрывать эту жестокость.
— Терем, — позвал он меня.
Он пошел за мной. Я быстро шел по крутому склону к верфям Кьюбена. С моря дул южный ветер и сквозь теплую летнюю бурю я бежал от него, как от убийцы. Он догнал меня, потому что я сильно устал.
— Терем, я иду с тобой.
Я не отвечал.
— Десять лет назад в этот же месяц Тува мы дали обет…
— И три года назад ты убил его, оставив меня одного. Ты поступил мудро.
— Я никогда не нарушал наш обет, Терем.
— Верно. Нарушения не было. Сам обет был фальшив. Он был вторичен. Единственный правильный обет верности так и не был произнесен, а человек этот мертв, и обещание нарушено давным-давно. Ты ничего не должен мне, я — тебе. Пропусти меня.
Пока я говорил, гнев и горечь обернулись против меня самого и моей жизни, которая лежала позади, как разбитое обещание. Но Аше не знал этого, и слезы стояли в его глазах. Он сказал:
— Возьми это, Терем. Я ничего тебе не должен, но я люблю тебя.
Он протянул мне небольшой сверток.
— Нет, у меня есть деньги. Пусти меня, я должен идти один.
Я пошел, и он не последовал за мной. За мной пошла тень моего брата. Не следовало разговаривать с ним вообще, многого не следовало бы делать.
В гавани меня ждала неудача. Ни один корабль не отходил в Оргорейн до полуночи.
