– Ма-адь! – говорит она, не здороваясь. – Я придумала, как вытащить героиню из монастыря.
Керк Монро пишет свой лучший роман – «Веселый Шервудский лес». Мы часами бродим по Петроградской стороне, придумывая сюжет, а потом сидим у нее или у меня и излагаем сочиненное легким и изящным слогом.
– На, забери, – говорю я, толкая ее книгой в бок («Три цвета времени» Виноградова). – Я прочла.
– И как? – равнодушно спрашивает Наталья и, не глядя, кладет книгу в пакетик.
– Не очень, – говорю я. – «Желтое лицо Бонапарта было бледно» и все такое…
– Мадь! Мы отвлеклись от темы.
– Ты нашла эпиграф?
– Нет, конечно.
– Тогда придется сочинять.
– Твори, родная.
Несколько минут мы идем молча. Я бормочу себе под нос и смотрю куда-то вбок, отчего все время падаю на Наталью. Наконец шедевр рожден. Он пахнет Бернсом в переводе Маршака.
Пусть в кубках пенится вино,
Забудьте о былом.
Пусть будет то, что суждено
Нам на пути земном.
Все эпиграфы мы решили подписывать одним именем – Хелот из Лангедока. Так звали какого-то безвестного рыцаря, всего один раз упоминавшегося в романе сэра Томаса Мэлори «Смерть Артура». Мы откопали Хелота в академическом издании этого романа, в «Именном указателе».
Хелот оказался кошмарным плагиатором. Он подписался под гениальной строчкой «На полу лежали люди и шкуры» и присвоил малопонятное, но эмоциональное «Вот пуля пролетела и АГА!». Таким образом Хелот из Лангедока был достойным товарищем Керка Монро.
Вскоре название Лангедок (а где это?!) стало попадаться на каждом шагу. Действие драмы «Роза и Крест» происходит в Лангедоке. Том Сойер, описывая НАСТОЯЩИЙ побег из тюрьмы, говорит Геку Финну: «…закинешь перевочную лестницу на зубчатую стену, соскользнешь в ров, сломаешь себе ногу… а там тебя уже ждут лошади, и верные вассалы хватают тебя, кладут поперек седла и везут в твой родной Лангедок…»
Где расположен Лангедок,
Об этом знает только Блок,
поэтому неуловимый Хелот безнаказанно продолжал заниматься литературным пиратством, стащив у Бернса наше любимое:
Так весело, отчаянно
Шел к виселице он,
В последний раз
В последний пляс
Пустился Макферсон.
От этих строчек веяло Средними веками… Где-то далеко, из темноты, вышла долговязая фигура худого, оборванного Франсуа Вильона, написавшего несколько стихотворений в кабаках и тюрьмах и исчезнувшего в той же темноте – и осталась средневековая ночь над полем, рваные облака, мчащиеся сквозь луну, скрип веревок на ветру и медленно раскачивающиеся тела повешенных…
Мы идем в темноту, но долговязый парень в рваном плаще навсегда исчез, и снег валит под фонарями, и века явно не Средние…
– Ну так ты будешь слушать? – нетерпеливо говорит Наталья. – Я придумала, как ее вытащить из монастыря…
– Она появится в окне, он выстрелит в нее стрелой, она выпадет на траву…
– Мадь! – Наталья топает ногой.
– «О Ницше – мой бог! – воскликнул фон Заугель!» – кричу я. – Наталья, ты в своей кожанке похожа на фон Заугеля.
– Да ты будешь слушать!
– Я само внимание, мадонна.
– Ну вот. Он переоденется монахиней…
– Гм… Это мысль. Отец Тук, переодетый монахиней…
Наталья испускает вопль.
– Наталья! – говорю я. – Может быть, время ввести верную служанку? Скажем, отец Тук под ее юбкой проникает в монастырь…
– У-у! – басом вопит Наталья. Это обозначает высшую стадию восторга.
Покружив по улицам, мы идем к Наталье. Я сажусь за машинку, и начинается процесс творчества.
– «Мужественное лицо Маленького Джона было бледно».
– Погоди… Где-то уже была эта фраза…
– «Желтое лицо Бонапарта…»
– Мара-азм!
Машинка под моими пальцами начинает стучать. Я защемляю ноготь между клавишами и тихонько подвываю от боли. Наталья этого не замечает. Она созерцает потолок. Тишина отрывает ее от размышлений.
– Уже? – говорит она. – Дальше…
– «Он поднял голову и увидел нежное девичье лицо, склонившееся над ним…»
– Мадь! Ну роза-мимоза! Не надо никаких девичьих лиц. «Он очнулся».
– Ладно, пишу: «Он очнулся».
– Вот, – удовлетворенно говорит она. – Теперь хорошо бы…
– Давай он будет бредить?
– Никакого бреда! У нас и так весь роман – бред…
Хелот из Лангедока.
Рядом с Великим Монро
(мемуары)
Возможно, было утро. Не знаю. Помню в этот день серый тополь за окном. Он облетел. Трепетал последний лист. Я открыл дверцу хрустального бара. Там множились бутылки с хересом и виски. Я достал мононгахильское виски. Налил. Выпил. Потом для разнообразия налил херес. Написал стихи о тополе: «Один на ветке обнаженной трепещет запоздалый лист».
Вошел сэр Ламорак.
– Я из бара, – сказал он.
– Дрянное место, – сказал я.
– Все бары дрянные.
– Нет, есть очень приятные.
– Выпьем, – сказал он.
– Пожалуй.
Мы выпили.
– В Чикаго виски лучше, – сказал Ламорак.
– Это мононгахильское, – сказал я.
Было темно. Вошла лошадь. Она была белая.
– Это моя лошадь, – сказал Ламорак.
– Жеребец?
– Нет, кобыла. Выпьем.
Мы выпили. Я сказал:
– Соткалась из ночного мрака кобыла сэра Ламорака.
Он засмеялся. Мы пошли в бар. Там горел красный свет и было душно.
– Нечем дышать, – сказал Ламорак. – Кобыла задохнется.
– В Лейпциге было еще хуже, – сказал я. – Там вообще отвратительные бары.
– Зато кафе на улицах приятные.
– Да. Там бывает неплохо.
– В Берлине была черная официантка.
– Здесь тоже черная.
– Та была красивее.
Рядом сел Керк Монро.
– Два сока манго, – сказал он.
– Как обычно? – спросил бармен.
Он кивнул.
– Хэлло, Керк! – сказал сэр Ламорак. – Это Хелот из Лангедока.
– Хэлло! – сказал я.
– Хэлло, Хелот! – сказал Керк.
Мы выпили.
– Вы, кажется, журналист? – спросил Керк.
Терпеть не могу подобных вопросов.
– Я поэт, – сказал я.
– Он гениальный поэт, – сказал Ламорак. – Послушай, Керк, он гениальный поэт.
– Я работаю над романом, – сказал Керк и потянул через соломинку сок манго. Желтый сок, мрачный от красного освещения, сполз по стеклу стакана.
– Я пишу роман о Робин Гуде, – сказал он.
– Его никогда не было, – сказал я.
Он начал шуметь.
– Как – не было? Робин Гуда? Ты болван!
– Послушай, Керк, он гениальный поэт! – сказал сэр Ламорак. Он изрядно нализался.
– Ламорак, иди спать. Ты пьян.
– Нет, я не пьян, а ты гениальный поэт.
– Мне было бы интересно прочесть ваш роман, – сказал я, чтобы его утихомирить. – Возможно, я написал бы к нему стихи.
