– Послушай, Керк, Хелот гениальный поэт.
Мы вышли из бара. Ламорак еще остался и начал буянить.
– Он всегда такой, когда выпьет, – сказал Керк. – Заедем ко мне?
Мы заехали к Керку. Он жил недалеко. Под окном чернела клумба. Я сел в кресло. Он сказал:
– «Кармен» или «Луиджи Боска»?
– «Боска».
Он налил мне «Боску». Старик Луиджи с сыновьями был совсем не плох. Я расчувствовался.
– Где твой роман?
Ему стало очень приятно.
– Вот.
Я прочел. «Боска» был бесподобен.
– О'кей, – сказал я. – Я напишу стихи.
* * *
Вечер. Чай. Телевизор.
Звонок. В трубке – мужской голос.
– Вы – Мадлен Челлини?
– Я. В чем дело?
Шуршание бумаги. Затем тот же голос, наслаждаясь, читает:
– «Мадлен, дорогая, я тебя очень люблю. Будь такой же милой и продолжай с Хатковской пить в подворотне».
Я перестаю понимать происходящее и начинаю злиться.
– Что вам нужно?
– Это ваша тетрадка – серая, с дамой на обложке?
– Моя.
На меня сыплются упреки:
– Как вы могли сдать такую вещь в макулатуру? Как у вас рука только поднялась! Такие тетради хранят – хранят или сжигают, неужели вы не понимаете этого?
– Вы нашли ее! – кричу я в восторге. – Я и не думала ее никуда сдавать! Я ее потеряла! Полгода назад! А уборщица, наверное, сдала…
Голос добреет:
– Хорошо, что там был записан ваш телефон.
– Да, хорошо… А откуда вы звоните?
– С пункта приема макулатуры. Я здесь работаю. Мы всем пунктом прочли вашу тетрадь и кое-что на полях пометили, ничего?
– Конечно, ничего! Это даже здорово!
– Нам ужасно понравилось… Только ваше поведение нас возмутило, ну, что вы ее могли сдать…
– Да потеряла я ее… Какое счастье, что она нашлась!
– Значит, завтра приезжайте. Мы вас ждем.
– Конечно. Спасибо вам!
– Не за что. (Пауза. Осторожно): – Мадлен – это вас так зовут?
– Да, меня так зовут, а что?
– Ничего. До свидания. Смотрите, приходите завтра.
– Спасибо вам. До свидания.
Короткие гудки.
* * *
Незаметно подкралась весна. Это была наша последняя школьная весна, и она часто теперь снится мне в самом счастливом ее виде: конец шестого урока, цветущие каштаны возле школы, мы трое пробегающие по аллее, ясный теплый день…
Нам предстояли выпускные экзамены, по каковому поводу с нами вдруг все стали обращаться как с тяжело больными: в буфете никто не роптал, когда мы без очереди брали пирожок, учителя были предельно внимательны и изо всех сил старались не ставить нам троек, даже директор не сгоняла нас с подоконников и прекратила в нашем классе облавы на не имеющих сменной обуви. (Облава состояла обычно в том, чтобы неожиданно войти в класс посреди урока, заставить всех выставить ноги и, медленно проходя по рядам, разглядывать подметки).
Тихими вечерами я брала учебники и отправлялась на лавочку под цветущие черемухи – зубрить. Обычно более двадцати минут посидеть не удавалось.
Слева на лавочке появлялась старушка. Она сидела молча, изредка скорбно вздыхая. Справа плюхался бабэц в красном кремплене, жаждущий общения, и начинался леденящий душу рассказ о том, как «одна» поменялась в Кингисепп в коммуналку, а там все бандиты, в Кингисеппе, и сосед как напьется, так и ломится к ней и все кричит: «Авдотья, открывай, все одно убью».
– Эти псковские все скабарихи, – замечает старушка, внимательно выслушав рассказ.
– Не скажите, – отвечает бабэц. – Вот я – псковская.
– Не-ет, скабарихи, – настаивает старушка. – Вот моя соседка – псковская которая – тут следует длинная матерная фраза – вот как она выражается. Тьфу! Скабариха, одно слово. Никакой культуры.
– А все же с ярославскими не сравнить, – говорит бабэц. – Бойкие они, так и прутся…
– Комарики кусаются, – фальшиво говорила я, собирала пожитки и удирала.
Но дома так и тянет заняться чем-нибудь, не имеющим отношения к экзаменам!
* * *
– В чем высшая степень народности «Онегина»?
Я бойко отвечаю (как же, как же, учили, помним!):
– Высшая степень народности – это партийность. Ну, по определению. Вот. И к «Онегину» неприменимо. Ленин тогда еще не написал статью…
Экзаменатор уточняет:
– Что дало право Белинскому назвать «Онегина» в высшей степени народным произведением?
В ответ он слышит удивительные вещи.
– Ну, это же разные совершенно вещи – «высшая степень народности» и «в высшей степени народное», – поучающе говорю я и несу какую-то чушь по вопросы морали, любви и дружбы, раскрытые Пушкиным, и что роман и роман в стихах – «дьявольская разница», и что на Татьяне решился вопрос положительного героя, и что Татьяна поэтому образ идеальный, а Ольга – только положительный, это Гончаров сказал. Вот. Ну и дружба – она тоже. Ленского убил. Вот… И десятая глава. Там только отрывки: «Но постепенно сетью тайной» – «узлы к узлам» – «Наш царь дремал» – «Россия»… И… вот. Значит.
По литературе на меня возлагались очень большие надежды. Мой ответ превзошел все ожидания! Я вышла в коридор полуживая. В коридоре Хатковская, собрав вокруг себя аудиторию, оживленно повествовала о своем аппендиците. Наталья отрешенно читала толстенного Курта Воннегута. Из класса за руку вывели Митьку теплова. Поджак Митьки, обшитый изнутри шпаргалками, был расстегнут, и огромная ржавая грязная подкова, висевшая на могучей митькиной шее, при каждом шаге била Митьку по животу.
– Д-дуб! – презрительно выдавил Козел. – Митька! Дуб! Ты зачем в шпору полез?
Митька повел темными воровскими глазами и молча взъерошил волосы.
Мы выходили в Большую Жизнь.
Это соответствует учению Христа: Царство Божие внутри нас.
«Овод»
Тает снег. Синее небо. Венецианские окна особняков на Дворцовой площади становятся мутно-голубыми, как глаза молочного щенка. В Эрмитаже выставка, посвященная раскопкам в Трое. Боже мой, ржавые наконечники стрел и глиняные черепки не волнуют моего воображения, и я смотрю на них, не испытывая никакой нежности. Безнадежно выросла!
Соскучившись среди наконечников, я стала читать стенды.
«Таким образом, именно Троя VII-а стала объектом экспансии микенских греков…»
Шевельнулось что-то очень знакомое, и память немедленно подсказала: «В конце года Воды… центробежные процессы в древней Империи стали значительными… Воспользовавшись этим, Святой Орден, представляющий по сути интересы наиболее реакционных групп феодального общества… – А как пахли горящие трупы на столбах вы знаете?» Не знаю я, как пахли горящие трупы в Трое VII-а. Не знаю. Простите меня, наконечники.
