И вот наконец у него появился шанс. Короткий лестничный пролет с медными перильцами вел вверх, к солидным двойным дверям, вывеска золотой фольгой по стеклам гласила: «Уэллмен и Кo, страховые агенты». А ниже другой, более крутой пролет вел вниз, в подвальную парикмахерскую, на что указывал полосатый столбик у бровки тротуара.
За полшага до того, как Саймон Морли поравнялся с подвальной лестницей, высокий нагнал его и вдруг ударил сбоку всем весом, да еще вдобавок двинул бедром в бедро. Морли был гораздо ниже и легче, его буквально подбросило, обрушило на острые каменные ступеньки и покатило вниз, к запертой двери парикмахерской. А высокий пошел себе дальше не спеша, как ни в чем не бывало и на Тридцатой улице завернул за угол. Кое-кто провожал его глазами, но он возвращал взгляд, и никто не посмел его остановить.
А Саймон Морли добрые полминуты лежал без движения и почти без сознания. Потом он ощутил боль в костях, в правом плече и правом бедре, в ладонях рук и застонал. Кое-как он приподнялся, опасаясь, не сломал ли что-нибудь. Чтобы встать, ему пришлось опереться на стенку обеими руками и головой. Наконец он выпрямился и в слабом свете, долетавшем с улицы, оглядел свои заляпанные грязью и кровью руки, увидел порванные брюки и в прорехах — ноги в кровавых ссадинах. Цепляясь за чугунные перила, он с трудом выкарабкался наверх и, очутившись опять на тротуаре, пустился — нет, не бежать, а отчаянно ковылять в прежнем направлении.
(Я увидел впереди здание с вывеской «Театр Уоллака». Рекламные щиты у входа оповещали, что дают спектакль «Как делать деньги». Увидел я и тетушку Мэри — старуху, промышлявшую торговлей яблоками у театральных подъездов, — и попытался бежать, отчаянно протискиваясь сквозь толпу, огибая прохожих и сталкиваясь с ними; прохожие недоумевали, сердились, но я спешил, потому что перед тетушкой Мэри остановился высокий молодой франт в вечернем костюме. Она заговорила с ним, и — не померещилось ли мне? думаю, что нет, — я уловил, как блеснула переданная ей золотая монета. А между нами оставались еще добрая дюжина ярдов и несколько человек; франт повернулся на каблуках, кто-то из идущих впереди придержал дверь, и он вошел в театр.
Последнюю дюжину ярдов я прошел не торопясь, миновал тетушку Мэри, выкликавшую: «Яблоки, кому яблоки? Берите яблоки, отборные яблоки!..» Она было сунула яблоко и мне, но я покачал головой и уставился внутрь фойе, и там, на плиточном полу, стояла группа, которую я и искал глазами: бородатый папаша с рубиновой булавкой в крахмальной белой манишке, улыбчивая мамаша в вечернем туалете и две дочки, младшая в прелестном, без всяких украшений бархатном платье цвета весенней листвы. Когда она улыбалась — а заметив молодого франта, давшего тетушке Мэри золотую монету, она улыбнулась, — то и впрямь была очень мила.
Я должен был услышать их разговор, просто обязан! Я втиснулся в фойе и подобрался к ним поближе, пряча свои окровавленные руки, прижимая их к бокам. Папаша обратился к младшей: «Дорогая, позволь представить тебе моего молодого друга, мистера Отто Данцигера…» Высокий франт поклонился, и осталось лишь осознать: что должно было случиться, то и случилось, я опоздал. Двое молодых людей встретились, и я не сумел это предотвратить. Со временем они поженятся, и у них появится сын. И уж мне-то известно, что в далеком будущем, в XX веке, откуда я сбежал, этот сын, когда вырастет, станет доктором Е.Е.Данцигером и затеет сумасшедший Проект в старом складском здании братьев Бийки, — и Проект по-прежнему реализуется, теперь под контролем майора Рюбена Прайена, полковника Эстергази и тех, кого они представляют.
Однако все подобные мысли относились к отдаленному будущему, к которому я больше не имел отношения. Я бросил еще один взгляд на красивую молодую пару и, сам того не желая, вдруг улыбнулся им. И вышел из фойе на улицу.)
Высокий вновь увязался за Морли — тот вернулся к Тридцатой и повернул на восток. Внимательно присмотревшись, преследователь понял по шагам Морли — тот шел медленно, по-видимому, ему было больно, — что владевшее Саймоном стремление к какой-то неотложной цели отпустило его. И понял, что все кончено: каково бы ни было намеченное Морли действие, оно предотвращено. Тем не менее они шли друг за другом еще квартал, затем еще полквартала. И высокий уверился — не ведая, что случилось, не догадываясь, что же такое задумывал Морли: сам он явился сюда не зря и добился того, на что рассчитывал. И на следующем углу, предоставив Морли тихо хромать и дальше, высокий отвернулся и принялся искать кэб.
(Я направлялся к Грэмерси-парку и всматривался в окружающий меня мир. Обвел взглядом ряды домов из бурого песчаника, освещенных газовым светом. Поднял глаза на ночное зимнее небо. Что говорить, этот мир тоже несовершенен, но — я вздохнул полной грудью, и легкие ощутили колкую прохладу, — воздух тут еще чистый. И реки еще чистые, какими были от начала времен. И до первой из ужасных войн, развративших человечество, еще несколько десятилетий…
Я выбрался на Лексингтон-авеню, повернул на юг и зашагал к желтым огонькам, мерцавшим впереди, к дому N19 на Грэмерси-парк.)
В красном кирпичном здании вокзала Грэнд-сентрал Джон Макнотон перегнулся через медную стойку, отделяющую пассажиров от кассира, и сказал:
— Уинфилд. Билет до Уинфилда, штат Вермонт.
— Вам и обратный билет?
— Нет, — ответил Макнотон с улыбкой. Очевидно, ответить так было приятно ему самому. — Нет, я не вернусь из Уинфилда. Надеюсь, что никогда не вернусь.
Джулия вошла в столовую, поставила на стол большое сине-белое блюдо с вафлями и направилась на свое место напротив меня. Она еще ничего не сказала, но я был уверен: обязательно скажет, и знал, что именно. Только сперва она отодвинула стул, уселась, поправляя свою длинную юбку, придвинула свой стул поближе к столу, вытащила из резного костяного колечка салфетку, расстелила ее на коленях и положила руки, голые по локоть, на скатерть — обручальное кольцо блеснуло короткой вспышкой. Джулия понаблюдала за мной, гадая, в каком я настроении, и пододвинула ко мне хрустальный кувшин с сиропом.
Наконец тихо-тихо, чтобы, не дай Бог, не рассердить меня, она решилась и вымолвила:
— Сай, послушай. Это же все теперь так далеко и в общем не тревожит тебя. Больше не тревожит. Майор Прайен заправляет своим Проектом как хочет — сколько уже? Три года, если не больше. Все, что случилось, уже случилось…
В ответ я кивнул, сознавая, что раздражаться негоже, — да меня и в самом деле посещало подчас чувство вины. Месяцами подряд я и не вспоминал о Проекте, и все-таки он настойчиво возникал в моей памяти вновь и вновь. Я недовольно осмотрелся — не любил я завтракать в этой комнате: слишком темно. Другое дело вечером, особенно зимой, когда зажигали камин, — тогда столовая преображалась. А сейчас свет сюда почти не проникал — дома стояли впритирку к нашему, и мы вынуждены были ставить рядом с приборами свечи. Куда приятнее было бы позавтракать на кухне, за большим круглым столом, где два высоких окна давали вдоволь света и открывали вид на огородик, разбитый Джулией на заднем дворе. Но ей казалось, что есть на кухне приличным людям не подобает, и приходилось мириться.
