Сидеть и ждать, чем все это кончится, я уже не мог: через восемь минут я должен был явиться на работу. Пришлось распахнуть дверцу и сойти. Стоимость проезда от Грэмерси-парка до редакции я знал назубок и вручил извозчику полную сумму, да еще добавил, как положено, десять процентов на чай. Однако он не поблагодарил, и я понял: ему теперь торчать здесь без седоков — кто же станет нанимать экипаж, пока дорога не освободится? Я достал мелочь, дал ему еще десятицентовую монету и на сей раз услышал «спасибо». До редакции оставалось два квартала. Я пошел пешком.
В это утро, в толпе других пешеходов, до меня наконец дошло то, что я исподволь, неохотно осознавал уже год или чуть поменьше: нижняя часть Бродвея попросту безобразна. Сначала, впервые выйдя на Бродвей девятнадцатого века, я этого не видел, был просто не способен увидеть. Тогда буквально все — любой дом, любой человек, каждый услышанный звук — приводило меня в трепет. И по нижнему Бродвею я ходил так же, как по любой другой улице, восторгаясь тем, что я здесь. Довольно скоро — скорее, чем можно было бы ожидать, — здания, обрамляющие улицы, перестали мне казаться старыми. Одно-два из них я припоминал в своем родном времени — они дожили до конца двадцатого столетия, хотя там-то выглядели устаревшими и даже неуместными. Но здесь здания, которые я некогда считал старыми, возводились у меня на глазах; ирландцы — подносчики кирпичей карабкались по лестницам все выше, до пятого или шестого этажа, и вокруг стоял запах свежей штукатурки. Да и те дома, что уже были построены, поднялись совсем недавно, пять — десять лет назад. Здесь они выглядели новыми, выглядели вполне современными — да ведь так оно и было!
Однако нынче утром они" показались мне еще и безобразными — и это тоже было так и не иначе. Вбитые друг к другу впритык, стена к стене, чересчур высокие для узеньких участков, которые покупались и застраивались поодиночке; крыши, не согласованные по высоте с соседними, торчали как сломанные зубы. Да и улица была слишком узкой, а теперь сделалась еще уже из-за намертво врезанных в нее рельсов конки. Прошлой весной я, помнится, наткнулся здесь, на перекрестке, на такую скандальную хаотичную пробку, что один разъяренный возница — я видел это своими глазами — вдруг привстал и хлестнул другого кучера бичом по лицу, да так, что тот упал на колени.
Вымощена улица была скверно — в муниципалитете, как вам известно, засели взяточники. На каждом шагу попадались ямы, и беспрерывный лязг подбитых железом колес по неровным камням мог свести с ума. И всегда, в любое время года, Бродвей был или пыльным, или грязным, или и то и другое. И всегда он был щедро заляпан навозом — потом навоз высыхал и превращался в едкую пыль: в ветреный день приходилось дышать только носом и зажмуривать глаза. Тротуары из-за бесчисленных столбов соперничающих телеграфных компаний представляли собой полосу препятствий, а над головой висели поперечины, отягощенные сотнями проводов. На всех глухих стенах были намалеваны огромные черно-белые рекламные объявления; такие же, только поменьше, болтались на кронштейнах над тротуаром. Теперь, и с этого дня навсегда, я увидел Бродвей в его истинном виде — грязно-бурая, сугубо утилитарная торговая улица, даже не пытающаяся скрыть свое безобразие. И тем не менее она была мне по сердцу. Я любил ее.
Шагая по Бродвею в толпе спешащих на работу мужчин — женщины почти не встречались, — я размышлял, точнее, пробовал размышлять. Что мне делать, что я должен сделать и чего хочу? Насчет того, чего я хочу, не было никаких сомнений — хочу остаться здесь, в девятнадцатом веке. Однако там, в будущем, Проект по-прежнему существует и действует — я пробовал это предотвратить, но потерпел неудачу. Так что теперь, пожалуй, мой долг — разведать, что там еще затевают Рюб и Эстергази. Я прекрасно понимал, что спор с самим собой идет по кругу, что мои вопросы к себе останутся безответными. И я отдавал себе отчет: все, что я могу и должен решить — поступить мне так или иначе. Да или нет?
И тут я заметил впереди, не так далеко, гадалку с птичками. Ее можно было нередко видеть то здесь, то там на самых людных улицах или вблизи от них.
За пять центов гадалка заставляла одну из своих канареек сунуть клюв в коробку и вытянуть для вас конвертик. Внутри лежало предсказание вашей судьбы — разумеется, благоприятное, хоть и отпечатанное скверным шрифтом, вероятно, на домашнем станочке. Или, по вашему желанию, гадалка указывала птичке другую, заднюю часть коробки, и вы получали ответ на любой невысказанный вопрос: «да» или «нет». Рассказывали, что эта затея пользовалась большим успехом у завсегдатаев скачек и любителей пари.
Я прошел мимо; сегодня гадалка расположилась в дверях мануфактурной лавки — слишком рано, лавка еще закрыта. В общем-то никто не принимал этих предсказаний или ответов всерьез, по крайней мере не решился бы признать это в открытую. Гадалка с птичками считалась просто забавной, и я ни разу не видел, чтобы клиент принял конвертик без ухмылки: мол, не думайте, что я верю в подобную ерунду. Но мне казалось и кажется, что под новомодным поверхностным рационализмом скрываются все те же древние суеверия — именно они диктуют нам суждения и поступки, и они ни на йоту не ослабли. Что бы ни бормотал мне мой здравый смысл, я заколебался — и вдруг повернул назад с абсолютной уверенностью, что именно гадалка с птичками подскажет мне нужное решение.
Я остановился на тротуаре возле нее — гадалка улыбнулась, — достал пригоршню мелочи и нашел «никель» [5] со звездно-полосатым щитом на лицевой стороне и большой римской цифрой «пять» на реверсе. Каждый раз, расплачиваясь такой монеткой, я поневоле вспоминал, что наступит день, когда она станет считаться редкостью. Однако здесь и сейчас это был «никель» как «никель», и я протянул его гадалке. Она улыбнулась снова, на сей раз вопрошающе, и я пояснил:
— «Да» или «нет», пожалуйста…
Гадалка передвинула шесток, на котором сидела птичка, к задней части коробки и выждала момент, чтоб я произнес про себя свой вопрос. Надо ли мне посещать мое родное время, если я смогу это сделать? Наконец я кивнул, что готов. Гадалка наклонила шесток, подавая сигнал, круглая желтая головка мгновенно дернулась вниз и вытащила клювиком крошечный конверт, который и был передан мне, опять с улыбкой.
Поблагодарив, я пошел своей дорогой, оттягивая решающий миг: сердце отчаянно билось. Я пытался выжать из себя усмешку: чего я боюсь, что за предрассудки? — и не сумел. Однако буквально через дюжину шагов я понял, что дольше терпеть не в силах, — надо узнать, и немедленно. Выйдя из людского потока, я прислонился к витрине табачной лавки, рядом с ярко раскрашенным деревянным шотландцем в юбке, выставившим перед собой связку деревянных же сигар. Конверт был не заклеен. Я вытащил сложенный серо-розовый листочек и вновь замер в нерешительности, перевел взгляд на красные щеки и пустые глаза деревянного соседа и молча повторил свой вопрос: надо ли мне посещать мое родное время? Наконец я осмелился развернуть листочек и прочел: «Да».
