Вот какие проповеди читал ксендз Рузга польским миллионерам в костеле Вознесения Девы Марии, в святыне римско-католического сибирского прихода, крупнейшего прихода в мире.
Я-оно слушало ксендза без особого внимания, высматривая из-за столба описанную нищими фигуру пана Войслава Белицкого — а мужик должен быть здоровенный, два аршина и двенадцать вершков роста, с выдающимся брюхом, сильно затянутым корсетом, спрятанным под модным сюртуком, со светлой, надвое разделенной бородой, и еще тем выделяющимся, что на пальце левой руки носит огромный тунгетитовый перстень с царицыным бриллиантом. И правда: только лишь встали к причастию, заметило его среди господ, сидящих на скамье, ближе всего к алтарю: рост, борода, живот, перстень — точка в точку. Я-оно переместилось под стенкой, чтобы не потерять его из виду: люди уступали дорогу хромающему, кашляющему, палкой подпирающемуся нищему. Войслав Белицкий сидел сразу же за скамьей городского головы Шостакевича и господина Игнация Собещаньского. Рядом сидели две женщины бальзаковского возраста и трое маленьких детей, где-то от трех лет до семи. Белицкий под конец поздней обедни явно начал скучать и неоднократно поглядывал на незаметно вытаскиваемые из карманчика жилетки часы. К выходу он поспешил, даже не дождавшись конца песнопений; я-оно поковыляло за ним.
Застало его уже возле саней на Тихвинской; он энергично разговаривал с кучером и давал какие-то указания двум служащим, которые развернулись на месте и помчались выполнять приказанное. Пан Войслав застегнул беличью шубу и как раз натягивал на громадные свои ладони рукавицы, когда я-оно подошло к нему спереди. Верующие начали уже покидать в небольших группках неоготический костел; нищие завели хоральный вопль. Здесь, начиная от перекрестка, и до самого берега Ангары, настоящий рай для нищих: Спасская церковь, Богоявленский собор да еще и польский костел. Подумало, что Белицкий сразу же может отогнать, приняв как раз, за нищего; поэтому, прежде чем сказать что-либо, подсунуло ему под нос письмо.
Тот, без особого удивления, взглянул.
— Вы от кого?
— Из Варшавы, вы прочтите, от Альфреда, кх-кхр, Тайтельбаума.
Даже если он и не вспомнил фамилию, по себе не дал узнать. Насадил на нос pinse-nez, взял бумагу. Мороз, по иркутским меркам, был малым, что не стоило и упоминать: даже больше пятнадцати градусов ниже нуля; облачки тьмечистого пара уплывали от патриаршьей бороды Белицкого с секундным опозданием, без мираже-стекол на глазах четко были видны светени, сползающие по складкам шубы пана Войслава.
— Ага, так вы Бенедикт Герославский.
Я-оно настороженно выпрямилось.
— Кхрр, откуда-то меня знаете, кхрр, слышали где, так?
— Пан Альфред мне пишет, что вы его близкий друг!
Он сложил письмо, замигал из-за очков.
— Прямиком из Конгресувки[219], говорите. Вот только… что-то не дюже вы выглядите!..
— Я хотел… мог бы я… дело в том, что чиновники из Министерства Зимы…
— Да знаем мы все это, знаем. Вы уж не бойтесь, Белицкий не даст земляку пропасть. Вы уверены, что с вами все хорошо?
Я-оно опять закашлялось; после выхода из теплого места на мороз трудно управлять воспаленным горлом.
— По дороге со мной произошел несчастный случай, в Транссибе, кхрр, ну и… видите, — стукнуло палкой.
Тот схватился за голову.
— Так вы приехали на том взорванном поезде! И ничего не говорите! Где остановились?
— В «Чертовой», кхррр, «Руке».
Наиболее богатые прихожане усаживались в собственные сани, выставленные вдоль улицы, образовалась толкучка и замешательство, к тому же к Войславу подбежали его дети в гномьих шубках, припорошенных свежим снегом, с непропорционально большими шапками на маленьких головках, так что на летне-зимнем солнце видны были только носики да щеки; промышленник схватил одного, подсадил другого, поднял третьего. Я-оно отступило, чтобы пропустить женщин, трость скользнула по льду, левое колено сложилось будто резиновое, я-оно пошатнулось.
— Ой, Боже ж ты мой, да признайтесь же, я же вижу, что вы больны, в горячке трясетесь, на ногах едва держитесь.
— Перемерз я вчера ночью, кхррр, так. Пан Войслав…
— Позвольте, Бенедикт Герославский, моя супруга, Галинка. Погляди-ка на пана Бенедикта, разве я не прав?
— Вообще-то я…
— Глупости! — и он кивнул кучеру. — Как только Трифон вернется из Холодного, пошлешь его в «Чертову Руку» за вещами пана Бенедикта. Дети, дети, не лижите льда, я сколько раз говорил! Марточка, присмотри, спасибо. Ну все, все, садитесь. Расскажете нам все, что там в Старом Краю слыхать, и про всю авантюру террористическую тоже, так вы знаете, дорогуши, что пан Герославский, знаменитый варшавский математик, приехал на том четверговом Экспрессе, который бомбой взорван? Ну, почему вы не садитесь, уважаемый?
— Меня зовут Бенедикт Герославский, кхххррр, сын Филиппа, — произнесло я-оно медленно, очень четко, на фоне окриков кучеров, фырканья лошадей и недалекого грохота шаманских бубнов. — Отца моего объявили в розыск; его сослали сюда в тысяча девятьсот седьмом, теперь ходит он с лютами. Сам я под прицелом Министерства Зимы. Так что будут неприятности.
— Будут неприятности! Да вы и не доживете до неприятностей, если, как можно скорее, под перину не ляжете! Посмотри на него. Только приехал и уже герой соленый! Садись, милсударь, и не кочевряжься больше, ведь не каждый день у нас случаются тут такие визиты на краю света Божьего!
Так я-оно попало под крышу семейства Белицких.
Только осмотрев себя в огромном зеркале прихожей их дома, избавилось от последних подозрений в отношении откровенности мотивов пана Войслава: воистину, я-оно представляло картину нищеты и отчаяния; к старым шрамам, синякам и струпьям прибавился еще нездоровый румянец, капли холодного пота на лбу и нездоровый блеск запухших глаз — несомненный признак болезни. Кашляло часто, долго и с мокрым эхо из глубины груди. Сняв же верхнюю одежду, открыло, вдобавок, побитый череп и пальцы в бинтах. Откуда это, пан Бенедикт? Да вот, из поезда… В женщинах Белицкого тут же открылись наихудшие покровительственные инстинкты.
Пан Войслав Белицкий владел каменным трехэтажным домом в отстроившемся после пожара районе на правом берегу Ангары, на улице Цветистой, перекрестке Заморской; окна выходили на лед реки и южную оконечность Конного острова; если же глядеть из угловых комнат, вдали, над туманом можно было видеть трупные мачты Иннокентьевского Паселка, обиталища железнодорожных рабочих. Как и всякий богатый житель Иркутска, Белицкий содержал в готовности для своей семьи и запасное жилище: целый этаж в домике за Уйской, за речкой Каей. Там имелась и другая кладовая, другие гардеробы; пара слуг поддерживала пустое жилище в готовности к приему семьи; все слуги были вышколены в искусстве скоростного переезда. Когда отстраивали город, объяснял пан Войслав, тогда еще Дорого Мамонтов были не известны.
