— Будут неприятности! Да вы и не доживете до неприятностей, если, как можно скорее, под перину не ляжете! Посмотри на него. Только приехал и уже герой соленый! Садись, милсударь, и не кочевряжься больше, ведь не каждый день у нас случаются тут такие визиты на краю света Божьего!
Так я-оно попало под крышу семейства Белицких.
Только осмотрев себя в огромном зеркале прихожей их дома, избавилось от последних подозрений в отношении откровенности мотивов пана Войслава: воистину, я-оно представляло картину нищеты и отчаяния; к старым шрамам, синякам и струпьям прибавился еще нездоровый румянец, капли холодного пота на лбу и нездоровый блеск запухших глаз — несомненный признак болезни. Кашляло часто, долго и с мокрым эхо из глубины груди. Сняв же верхнюю одежду, открыло, вдобавок, побитый череп и пальцы в бинтах. Откуда это, пан Бенедикт? Да вот, из поезда… В женщинах Белицкого тут же открылись наихудшие покровительственные инстинкты.
Пан Войслав Белицкий владел каменным трехэтажным домом в отстроившемся после пожара районе на правом берегу Ангары, на улице Цветистой, перекрестке Заморской; окна выходили на лед реки и южную оконечность Конного острова; если же глядеть из угловых комнат, вдали, над туманом можно было видеть трупные мачты Иннокентьевского Паселка, обиталища железнодорожных рабочих. Как и всякий богатый житель Иркутска, Белицкий содержал в готовности для своей семьи и запасное жилище: целый этаж в домике за Уйской, за речкой Каей. Там имелась и другая кладовая, другие гардеробы; пара слуг поддерживала пустое жилище в готовности к приему семьи; все слуги были вышколены в искусстве скоростного переезда. Когда отстраивали город, объяснял пан Войслав, тогда еще Дорого Мамонтов были не известны.
Из трех женщин в доме — его жены, его сестры и матери — самой шумной и привлекающей внимания была самая старшая, которую я-оно в первый день приняло за истинную главу семьи и управителя дома, как это часто бывает по обычаю еще прошлого века, когда мать или овдовевшая бабка, в отсутствии мужчин, пребывающих на работе, на войне, в ссылке или иной жизненной экспедиции, держит железной рукой всю семью и ее имение. Но на второй день дошло, что это самая младшая, Марта Белицкая по сути дела принимает решения по всем ключевым проблемам этого дома, и ее тихое слово значит больше, чем цветастые взрывы аффектов матери. На третий и четвертый день, впрочем, до самого седьмого дня, вообще ничего не понимало, поскольку валялось, полностью погрузившись в горячечных кошмарах, когда два оплаченных паном Войславом доктора, один поляк, другой немец, спорили над кроватью, то ли это воспаление легких, то ли инфекция другого какого внутреннего органа, а может и начало Белой Заразы. На следующую неделю, когда уже поднялось с постели и ходило по дому, питаясь за столом семейства Белицких, играя с их детьми и проводя пополуденные часы с женщинами, а вечера с самим паном Войславом в его угловом кабинете, открытом огромными мираже-стекольными окнами на лед, лед и туман — на следующей неделе узнало самую скрытую тайну: не управительницей, но фактической хозяйкой дома на Цветистой семнадцать была Галина Белицкая de domo[220] Гургала, ибо в ее владении находилось сердце пана Войслава Белицкого.
Дети — мальчик, девочка и мальчик — ходили у всех по головам, в самом прямом и переносном смысле. Неоднократно я-оно видело пана Войслава, выскакивающего из кабинета (даже и тогда, когда принимал он там посетителей поздно вечером или в праздничный день), громко трубящего и топающего по паркету в слоновьем галопе, что сопровождалось писками и хохотом сыночка или доченьки, или двоих его утех вместе, которых он выносил, сидящих на широком плече, схваченных под мышкой, а один раз даже схватил в зубы воротник самого младшенького, Петра Павла, и так его транспортировал, проявляя возмущение, что мальцы ему мешают в работе, во что, естественно, дома никто не верил. Видело его, спящего после воскресного обеда на шезлонге в салоне, тяжелая рука съезжала с газетой на пол, из под тужурки вылезал выпуклый, плотно обтянутый живот; и вот на это громадное брюхо, словно на заколдованную гору карабкалась, прикусывая высунутый язычок, Михася, чтобы зайтись смехом, когда пан Войслав просыпался, сама же она хорошенько расположилась на самом экваторе; тогда она начинала подскакивать, словно на надувном шарике, а пан Войслав издавал потешные звуки. Иногда же он только делал вид, будто продолжает спать, только храпел все сильнее, заставляя волноваться пышные усы и раскидистую бороду, а брюхо — колыхаться, отчего, в соответствии с ритмом глубоких вдохов и выдохов отца, девочка поднималась и опадала, в конце концов, расплющиваясь на теле отца и хватая пальчиками эту бороде, чтобы не упасть — вот какими безумными были эти скачки.
Сказало пани Галине, что, видно, ужасно разбалованные дети у них вырастут. Совсем другие правила воспитания в добрых домах богатой шляхты и горожан на Родине.
Та очень удивилась.
— Разбалованные? Пан Бенедикт, мы их не балуем, мы их любим.
— Вот именно.
Она лишь странно глянула.
Пани Галина, не отличавшаяся необычной красотой, зато необычайной деликатностью и теплом, устанавливала ритм домашней жизни в отсутствие мужа, то есть — в течение большей части дня, когда пан Войслав ездил по холадницам и фабрикам Холодного Николаевска или же пребывал в своих привокзальных складах. Пани Галина редко когда отдавала приказы даже слугам (а если и отдавала, то делала это со странной робостью, чуть ли не шепотом). Говоря по правде, ей и не нужно было чего-либо приказывать, поскольку все прекрасно знали свое место и обязанности, и весь дом действовал по задумке пани Галины. Когда я-оно отдыхало в постели после горячки, она зашла как-то раз после завтрака с целой охапкой книг и журналов, предлагая почитать их болящему; и уже потом ежедневно приходил кто-нибудь в это же время, под тем или иным предлогом поддерживая компанию — неужели она им приказала или попросила? Можно было поспорить, что не сказала никому ни слова.
Тогда она принесла несколько старых Сенкевичей, книжки Диккенса, два романа Мнишкувны, эпопею из жизни горняков Забржицкого-Балута, криминальные приключения Марчинского и Вилька, приключенческий роман о путешествиях Фердинанда Антони Оссендовского, пять романов Вацлава Серошевского[221], напечатанных здесь же, в Иркутске, в том числе, знаменитый «Заморозок», благодаря которому, я-оно узнало историю Большого Пожара и основания Холодного Николаевска. Кроме того, было несколько номеров иллюстрированного еженедельника «Через моря и земли» с повестями о путешественниках Карла Мая: «В ущельях Балканских гор» и «Рождество». Более свежую польскую литературу обнаружило в возобновленном петербургском «Крае», который публиковал фрагменты «Недожидания» Жеромского и «Люди лета и зимы» некоей Домбровской[222].
