Художника перепоясали лямками, только вместо рюкзака с парашютом на спине в капсулке движок. Четко представляй, куда и как хочешь лететь, и вперёд. Степан взлетел.
Самое время чаньскому изречению: «Сверху ни куска черепицы, чтобы прикрыть голову. Снизу ни вершка земли, чтобы поставить ногу.»
— Полетай над Москвой, мы прикроем экраном, никто не увидит.
Степан как плавно взлетел к потолку мастерской, также аккуратно приземлился. Нет уж, лучше криво сидеть, чем красиво падать. Достаточно.
— Хочешь еще что?
Да как сказать… Интересно было бы вот на делегатов церемонии глянуть. От одного только внешнего вида получишь столько впечатлений и информации.
— Безусловно. Я, к примеру, знаю, что присутствовало одно существо… Жалко его… Хотя достойно уважения.
История трагическая. Цивилизация узнала, что погибнет, за несколько земных суток. Самые решительные мероприятия, в силу биологических особенностей расы, не смогли бы спасти необходимое количество существ, достаточных для воспроизведения. Спасать избранных, обреченных на вымирание, не посчитали нужным. Гордый был народ. В одном существе закодировали историю, достижения тысячелетий и отправили в космос. Рассказывается в первую очередь для Бумажного, потому, что посланец, волею случая, тоже оказался художником. Люди маловажны умом и злоумышленны, до кончиков ногтей порочны и завидущи, празднолюбы многосторонне и однозначно эгоцентричны. Но Степан представил себя без человечества и его охватил естественный ужас. В таком случае, вот кто несчастней всех! Понятно, но кого ему писать, если он один, как перст? Без натуры не обойтись. Перемещается теперь художник с планеты на планету, читает лекции о своём народе. Если перестанет это делать — ему останется последнее — застрелиться.
— Да-а-а-а… Лютая жизнь!
— Не будем о грустном в такой день, мужчины.
Справедливо, Эля. Лучше порадуем живописца. Третий час пошел после церемонии, а имеет представление господин Бумажный, сколько миров прислали ему персональное приглашение? Шутить изволите, пожимает плечами господин, откуда ж ему знать? Ну назови, шутя, цифру? Десять тысяч, что ли? Нет, конечно, что он… Ну пятьдесят тысяч. Кокетничает? Пятьсот тысяч? Холодно. А миллион уже горячо? Так до осени можно перебирать, смеётся компания. Семьдесят девять миллиардов уже! А к завтрашнему утру будет столько, что не сосчитать при всём старании.
— Как… миллиардов..?! — аж хрюкнув от удивления. — Как ни народничай, а лучше очередь ко мне, исторической личности, чем я в очереди советской.
Хорошо, а вот кто возьмется сопровождать историческую персону? Лично Гжимултовский не может, просит извинить. Бадьян с Варварой исключаются, они домоседы, каких поискать. Жульен без своего детского сада всё равно бестолочь. Элечка да Головатый?
— Ты как, роднуля?
Увы, картошку полоть надо.
Остаётся Головатый. А он с превеликим удовольствием! Всё равно с работы уволили.
Пора прощаться. Влчек протянул руку по земному обычаю. Степан сунул пирожком подпотевшую ладошку. Исчез главный режиссер. Бадьян перед испарением кивнул болванкой — лысым храмом мудрости.
— Если водяры хавануть от пуза — зови, запиндюрим. А то жаб забьем.
Поцеловались в губки с Варварушкой. Степан с нежностью смотрел, как тает в воздухе приволжский румянец.
— Ну, тебе живот что ли почесать, Жулька?
— Почеши себе сам знаешь где, историческая личность в заспиртованном виде, — сказал пес и лизнул протянутый палец. Пропал лукавый, огорошив под занавес.
— Умоляю, Элечка, не превращайтесь во время лобызания в орфическое яйцо!
— Балаболка! — чмокнула в щеку и, не без оригинальности, нормальным порядком ушла в двери.
— Сегодня отдыхай, отсидел, поди, себе на жёстких коленях муз, когда сподобишься, скажешь: «Сивка-бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой!» — я явлюсь.
— Дурик ты, Терентий, а не сивка-бурка!
Они обнялись по-братски и Головатый дурашливо исчез прямо из рук. Степан секунду еще постоял, обнимая воздух, и расхохотался.
Зазвонил телефон.
— Привет, астронавт. Смотался в другую галактику?
— Уже вернулся.
В таком случае может корефан помочь погрузиться с семьей на поезд? Иван уезжает к сверхдальним родственничкам, чтоб им ни дна, ни покрышки! Потом какой-то божий одуванчик будет транспортировать в Москву.
— Нет проблем. Выезжаю немедленно. Буду через пятнадцать минут.
— Не торопись особенно. До меня всё равно быстрее, чем до твоей галактики. Поезд в семь.
— До моей галактики две секунды и пару шагов, в то время как до тебя пихать двадцать минут, и то в лучшем случае на такси.
— Шутишь ты, друган, в последнее время как-то плоско. Ладно, жду.
Погрузил Вильчевских в поезд, на метро вернулся до станции «Октябрьская» и давай шагать в сторону МГУ. Требовалось по крайней мере физически вымотать тело. Навязчиво хотелось что-нибудь отчудить, оказаться в центре карнавала, в середине битвы, а кругом, куда деваться, только мирная монотонная жизнь. Вот потому Степан на одном дыхании прошел Парк культуры и отдыха и припустил бегом по Андреевской набережной. Только когда загрохотал над головой метромост, перешел снова на шаг и отдышался. А забравшись по горе на смотровую площадку, почувствовал, что на девять десятых умаял-таки перевозбужденную нервную систему. Оставалась одна десятая, но она уже не имела особого значения. Кварту пива и пошла она на фиг, одна десятая. Сел на край фонтана партерного сада, помочив пятерню в воде, причесался. Кончен бал, погасли свечи!
Мимо загрантуристы продвигаются, явно решили на автопилоте, и, понятно, блуданули. Остановились, подглядели фразу в переводчике мобильника и интересуются у аборигена куда двигаться к центру. Степан направил. А мог бы и не направлять, наверное. Милейший, а где в настоящий момент центр мироздания? Да где. Здесь! На краю фонтана, где сидит художник, весь из себя Бумажный.
Мимо прошли близнецы в одинаковых майках с ухмылкой «Найка» на груди. Несли братья ящик с минералкой. Раздели их пополам условной осью — будто отражение в зеркале, каждому по шесть бутылок.
Прошли девицы. Одна другой что-то увлеченно рассказывала, но когда они поравнялись со Степаном, услышал только:
— …не забывай, как раз сегодня — середина лета, а до…
Вот уже и середина лета. Казалось, только что ушли Копелян с Лузиным, довольные коньяком и результатами переговоров. Что ж, можно отметить завершение эпопеи. Степан, заодно добивая одну десятую, сгонял в универсам за Ломоносовским проспектом, купил на все деньги, какие были, флаконов с жидкостью для ванной пены, еле допёр два тяжелых кулька обратно до фонтанов и, похихикивая, вылил в воду содержимое флаконов, прикрываясь бедром от возможных любопытных глаз. Поднялся в мастерскую, вышел на балкон, усмехнулся через перила на веселую панику внизу. Фонтаны взбили белое в сумерках тело, такое большое, что оно вылезло на газоны и тротуары. Гуляющие люди, смеясь, ахая, сбегались отовсюду посмотреть на диво. На патрульной машине подъехали суровые милиционеры и тоже снисходительно посмеялись. Роллеристы удумали прыгать через сформировавшийся пенный аппендикс, кто-то шлепнулся в него, захохотали, кто-то уже, засучив брюки и сняв обувь, под одобрительные крики пошел бродить по ползущим телесам. Забежали в пену подростки, фанаты футбольных шарфов, с воодушевлением напевая: «О-оле, оле, оле! Ро-оссия не чемпион!». Студенточки, развивая свое преимущество — ноги длинные, юбки короткие, — затанцевали в пене джигу. Стало празднично, стало хорошо. Воистину, как и должно быть в середине лета.
