- Что же случилось? - невольно вырвалось у меня. Кажется, я правильно "прочел" главу о прогрессе и регрессе. Плановый регресс - вот в чем дело.
- Ничего не случилось, - спокойно ответил Оун, - уровень производства обеспечивает лишь удовлетворение потребностей элиты. Остальные получают на поддержание жизни. Таким образом наши правители ни в чем себя не ограничивают, расходуют природные и людские ресурсы исключительно для себя. Они твердо решили, что одного глобального экологического кризиса и космического переселения с них достаточно.
- Но есть же выход из положения, - возразил я, - есть возможность овладения новыми видами энергии, помимо электрической. Взять самое простое: энергию вашего светила. Не говоря уже о термоядерной.
- А зачем тратиться на исследования, разработки, когда и так хорошо? Зачем это пятидесяти семи? А что касается научного и технического застоя... Он влияет только на тех, кто трудится, это их жизнь становится все невыносимей. Конечно, люди не хотят мириться с существующей ситуацией. На Производственном континенте не раз, протестуя, полностью останавливали производственный цикл. Ну и что? Пятьдесят семь спокойно жили на запасах, ожидая, когда гонимые голодом люди снова придут к конвейерам. Более того, они допустили к ним дополнительные рабочие руки из числа не имеющих работу и за короткий срок наверстали упущенное, чтобы потом снова сбавить темпы и все текло по-старому.
- Живя на Главном континенте, и не подумаешь, что все так скверно.
- Теперь, я надеюсь, Алексей, вы понимаете, зачем планете-государству, не имеющей внешних врагов, такая большая армия и столь разветвленный государственный и полицейский аппарат? А вот зачем понадобилась еще и комиссия семнадцати, этого я не понимаю... И без нее прессинг достаточно тяжел.
Заскрипела дверь - ее осторожно приоткрыл наш радист. Оун вздрогнул. Я невольно подумал, что Миккас Пру подслушивает нас. В руках радист держал коробку. Заговорил Оун, будто очнувшись или вспомнив что-то:
- Простите, Алексей, Миккас хотел бы обратиться к вам с просьбой. Но застеснялся, наверное. Раз вы едете в город, передайте эту коробку сестре Миккаса. Она одинокая женщина, хотелось бы ей помочь.
... Сестра Миккаса Пру жила в зоне отдыха. На лестнице ее дома, видимо, забыли включить освещение, и, поднимаясь, я всякий раз щелкал зажигалкой, чтобы высмотреть номер квартиры. Поднявшись на пятый этаж, я невольно посторонился: в полумраке маячила какая-то фигура. Вспыхнул огонек сигареты - передо мной стояла Бэкки! Я изумился.
- Стой! - шепотом окликнула она меня. - Ты куда? Как ты здесь оказался?
- Я могу спросить тебя о том же... Я в триста восьмидесятую.
- Ничего себе! - Тон Бэкки изменился. - Там живет одинокая женщина.
Я не хотел, чтобы Бэкки думала обо мне плохо:
- Здесь живет сестра радиста нашей базы. Он просил передать ей посылку.
В это время наверху отворилась дверь, мы услышали женский голос и в ответ на него - голос Крауфа:
- В Верховном ведомстве уже есть определенное мнение на этот счет.
И тут грохнул выстрел.
Я все понял и почувствовал, как к горлу подступает тошнота.
Когда мы сели в машину, долго ехали молча. Но все же я не выдержал:
- За что ты ее?
- Злобная, агрессивная клеветница. Словом, захотела в нынешней ситуации стать тем палачом, который получает шапку казненного.
- Неплохо... Вот, кстати, реакция на вашу деятельность, Крауф. Но что же она хотела, эта женщина?
- Грубо говоря, деньги, - резко бросила Бэкки.
- Да... - со вздохом произнес Крауф, - деньги - это сила.
Помолчал и, вдруг обернувшись ко мне, заговорил:
- Когда в Верховное ведомство пришло анонимное письмо с проектом нового закона, его показали юристам, и те сначала посмеялись, а потом заявили, что об анонимке стоит подумать.
- Чтобы установить кровавую диктатуру? - в упор спросил я.
- Да о чем вы говорите, Алексей? - укоризненно ответил Крауф. Кровавая диктатура... Да, выборной системы Беана не знала никогда, но наша демократия достаточно развита.
- Я, конечно, не философ, не космический провидец, я просто женщина. Но позвольте мне сказать, - Бэкки смотрела на нас, как на демагогов. Человека нужно воспитывать, чтобы он стал человеком. Много есть к тому способов, педагогических и прочих, но они малоэффективны, иначе откуда грязь и нечисть? А вот при воспитании под страхом смерти во втором, третьем поколениях мерзость выведется как чума.
Когда мы подъехали к ее дому и Крауф начал прощаться, к нам подошел молодой человек.
- Я, собственно, к вам, - он протянул Крауфу руку, - но я не знал, где вы живете, выяснил только, что здесь вы бываете. Поэтому пришел сюда.
- Вы что, следили за нами? - удивленно спросила Бэкки.
Тот не удостоил ее ответом.
- Меня зовут Рэв Дрибл, - представился он, - я решил войти в комиссию семнадцати. Мне слишком многое пришлось пережить, чтобы отказать себе в этом. Я надеюсь на вас. Я знаю, что личные обиды плохие советчики в деле справедливости, но у меня есть моральное право судить подлецов и негодяев.
- Кто же мог вас так обидеть? - усмехнулся Крауф.
- Это не уличный разговор, - сказала Бэкки, - к тому же я страшно голодна. Идемте...
Дрибл смутился и пошел за нами.
- Это серьезный разговор, вполне серьезный, - повторял он, снимая в прихожей пальто, - я расскажу вам все, и вы меня поймете. Но сначала ответьте, как вы стали членом комиссии? Вы что, умнее, справедливее других? Вы что, бессребреник? - допытывался он у Крауфа.
Мы прошли в комнату. Неожиданный гость заинтересовал меня.
- Может быть, бессребреник, - задумчиво ответил ему Крауф, разглядывая висящий над тахтой фотографический портрет Бэкки. - Может быть... За работу в комиссии нам не полагается дотации. Я живу на средства, заработанные преподаванием философии в университете.
- Ага, значит, у вас общий взгляд на мир, поступки людей, и поэтому?... - не унимался Дрибл.
- Мировоззрение здесь ни при чем, и вообще, я боюсь, что не смогу ответить на ваш вопрос. Меня вызвали, и я согласился.
- Неужели вы никогда не задумывались, почему вызвали именно вас, а не вашего коллегу, недруга, приятеля? И вы просто так согласились? Вы что, безжалостны по натуре?
- Нет, - ответил Крауф, - некоторые даже считают, что я человек мягкий. Врагов у меня нет. Я думал, прежде чем согласиться. И видите ли, я уверовал...
- Вот! - Дрибл с облегчением вздохнул. - Этого мне от вас и надо. Я тоже уверовал в то, что единственный способ поставить людей на место наконец найден.
Я уверовал и ощутил в себе право быть орудием возмездия ради справедливости.
Глядя еще на одного поборника справедливости, я думал, что присутствую при шутовском спектакле.
