Она медленно кивнула.
- Да. Тебя уже ничего не волнует. Тебе все равно, будешь ли ты жить или умрешь. И потому такие, как ты, опаснее всех в Галактике.
- И мертвее всех, - с горечью ответил я и отвернулся. Ты права. Пожалуй, я убил бы его. А потом другие убили бы меня. Но в конце концов человек устает убегать. Сначала он бежит и бежит, но потом останавливается и уже не может бежать.
- Убийство никогда ничего не решало, - мягко сказала девушка.
Я вновь заглянул ей в глаза - они просили выслушать, понять.
- Мы решаем, кто должен умереть - ты или кто-то другой, рассмеялся я. - Ты ничего не знаешь.
- Знаю.
- Вчера... вчера бы я с тобой согласился. Вчера я бы сделал все, лишь бы не убивать. - Я чувствовал, как уголок моих губ ползет вверх в кривой ухмылке. - Вчера я был болваном. Но с тех пор я понял, что если хочешь жить, нужно убивать. С тех пор я убил четверых.
Она быстро положила свою ладонь на мою. В этом жесте было что-то материнское.
- Это больно, правда?
Я вырвал руку.
- Что ты можешь знать?! - крикнул я. - Мир отвратителен. Мир - это и болезни, и смерть, и пытки, и измены, и жестокость, и вожделение, и ненависть, и страх, и алчность. Почему бы мне не убивать? Я видел лицо мира - это осклабившийся череп, и он хочет отнять мою жизнь. Он хотел бы вырвать ее из меня в смертных муках... Кто может обвинить меня за то, что я защищаюсь? Почему бы мне не убивать?
- Потому что ты человек, - сказала она.
- Я Свободный Агент, а Агенты - не люди.
- Они тоже люди. Но ты ведь не Агент.
Я быстро поднял голову. Из-за этого движения у меня закружилась голова, и только через секунду я отчетливо увидел ее лицо. Большие глаза, глубокие и полные жалости, притягивали меня, обещая покой и понимание.
- Ты ничего не знаешь, - неуверенно повторил я.
Впрочем, это не имело смысла. Она знала. Ничто из того, что я мог бы ей сказать, не удивило бы ее и не шокировало, ничто не было для нее чужим, ничто не могло поколебать в ней веру в людей. Я почувствовал облегчение, как исхлестанный ветром странник, который увидел свет вдали и уверился, что где-то в мире есть убежище и тепло. Пусть даже сам он не может до них добраться.
- Взгляни на свои руки, - сказала она, взяла мою ладонь и перевернула ее. - Никаких мозолей. Они белы и хорошо сложены, за исключением вот этого шрама. Но есть и еще кое-что. Ты ходишь не как убийца и ведешь себя иначе. В тебе нет их дерзости и равнодушия. И хотя сейчас твое лицо такое некрасивое, - она улыбнулась, словно уродство имело для нее особую притягательность, - его возрожденных черт и того, как сформировала его жизнь, не изменят несколько дней страха и борьбы.
"Лаури... Лаури".
Я отвернулся.
- Чем ты занимаешься, Лаури?
- Пою.
- Здесь?
- И здесь, и в других местах.
- За это платят не так уж много.
-. О, это только для развлечения. - Она улыбнулась. - Я люблю петь. Люблю смотреть, как радуются люди.
- Эти? - Я махнул рукой в сторону пьяной, разгульной толпы.
- Они тоже люди.
Уже второй раз она произнесла эти слова. Они были для нее каким-то символом веры. В краткий миг прозрения я увидел, что между Церковью и кровожадным миром есть что-то еще. А может, не между, а над.
Это было похоже на удар, и я вздрогнул.
- О Боже! - простонал я. - Боже, Боже, Боже! - Я чувствовал, как слезы заполняют мои глаза, и быстро заморгал, но они все текли. Руки мои дрожали, и я ничего не мог с этим поделать. - Что со мной происходит? - вздохнул я.
- Не сдерживай слезы, - мягко сказала Лаури. - Плачь, если это тебе нужно.
Я плакал, положив голову на стол, держал ее за руку и обливался слезами. Я оплакивал все зло мира, всех, кто работает и не видит конца работе; всех, кто страдает и не видит конца мукам своим, всех, кто живет, ибо иначе им осталась бы только смерть. Я плакал, потому что впервые столкнулся с добротой.
Маленькая ладонь гладила мои жесткие короткие волосы.
- Бедный мальчик, - прошептала она. - От кого ты бежишь? Почему? Неужели все так плохо?
Голос ее опутывал меня, словно мягкая ниточка мелодии, оплетал коконом симпатии и доброты.
"Лаури! Я никогда не отвечу на эти твои вопросы. Ты не должна этого знать, ибо у истины смертоносное жало..."
Ее рука замерла на моей голове, прижимая так сильно, что я не мог ее поднять. Инстинктивно мне захотелось встать, но рука прижала мою голову еще сильнее. В зале вдруг стало совсем тихо.
- Не двигайся! - прошептала девушка. - Они стоят в дверях, как стоял ты, и осматривают зал. Может, они скоро уйдут, если не найдут того, кого ищут.
- Кто?.. - лихорадочно прошептал я. - Кто они?
- Агенты. Трое. Настоящие, а не переодетые, как ты. Сейчас они смотрят сюда. - Ее рука задрожала. - Какие холодные, жесткие, черные глаза!
- Кто? - шепот мой звучал хрипло. - Кто он? Как выглядит?
- Смуглый... веселый... холодный. У него большой нос, но не забавный, а страшный.
"Сабатини!"
Я содрогнулся.
- Не двигайся! - В ее голосе сквозил ужас. Потом она облегченно вздохнула. - Отвернулись. Выходят! Нет, этот смуглый позвал их обратно. Входят снова!
Я пытался поднять голову, но она держала ее крепко, налегая всем телом. Я чувствовал на щеке ее шелковистые волосы, чувствовал ее дыхание, частое и сладкое.
- Слушай внимательно: прямо за нами есть дверь, она выходит на улицу. Как только сможешь, беги туда и жди меня. Я позову сюда Майка, а ты ударь его! Ударь сильно, но не причиняй ему вреда, не бей сильнее, чем нужно. Понимаешь?
- Нет! - выдохнул я. - Не впутывайся...
Однако она уже крикнула, с отвращением и яростью. Когда она отняла руку, я поднял голову, и девушка дала мне сильную пощечину. Новая боль выжала слезы из моих глаз; я стиснул зубы.
Плечо мое сжала стальная рука - оранжево-голубой стоял рядом со мной, слева. По всему залу вставали люди, гладя в нашусторону, за их спинами маячили черные мундиры.
- Ты мерзкая, грязная крыса, - зловеще сказал оранжево-голубой. - Ты пачкаешь все, к чему прикоснешься. Почему бы тебе не сидеть среди своих, чтобы мы не чувствовали твоей вони? Я разорву тебя пополам голыми руками.
Рука моя сама собой схватила со стола стакан, и остатки желтоватого вина брызнули ему в лицо. Я встал, переворачивая стол, кулак мой врезался в живот оранжево-голубого, и он согнулся пополам, кривясь от боли. Я замахнулся еще раз, собираясь ударить его в лицо, но вспомнил просьбу Лаури, открыл ладонь и просто толкнул наемника. Он опрокинулся, раскидывая столики и стулья; зрители отскочили в стороны.
В одно мгновение по всему залу началась потасовка. Женский визг, ругань мужчин и звон стекла слились в дикую какофонию. В воздухе резко запахло алкоголем.
Я повернулся к Лаури. Ее голубые глаза умоляюще смотрели на меня, а губы прошептали единственное слово: "Иди".
