Вот оно что. Подземники.
Облава на морлоков?
Песочные часы – огромные колбы разбиты то ли выстрелами, то ли взрывом. Символ вечности государства уничтожен. Ветер крутит на площади что-то вроде песчаного вихря. Мокрый песок скрипит на зубах. А я как раз хотел сверить…
Время!
– Грэм, мне надо бежать, отнесите ребенка. Адрес я написал. Честь имею, приятно было познакомиться…
Я поворачиваюсь и иду.
За моей спиной Грэм вдруг начинает орать:
– А я умру с тоски и горя, киту-бродяге все равно!
Все-таки он идиот.
– Аааа!
Чего и следовало ожидать. Поланский-младший просыпается и тоже кричит. Мол, почему без меня начали? Ну, Грэм, ну, журналист.
Рана. Я перевязываю руку платком, зубами затягиваю узел. Сойдет для сельской местности.
– Лейтенант! Почему вы в таком виде? – окликает меня звучный командирский голос. – Где ваш головной убор?
Я выпрямляюсь. Чертова привычка к субординации. Поворачиваюсь.
Высокая адмиральская фуражка с железным кальмаром. Темный китель, золотые эполеты. Адмирал Штольц смотрит на меня. Лицо удивленное. Он-то как здесь оказался?
– Вы? – он прищуривается. – Какого черта? Как вы здесь оказались?
Я прикладываю руку к виску. Пальцы черные от грязи. Наплевать.
– Господин адмирал! Лейтенант Дантон, младший артиллерийский офицер эскадренного броненосца «Князь Игефельд Магаваленский». Следую на каторжный причал, сэр. Для отправки на каторгу, сэр. Разрешите продолжать следовать, сэр?
У Штольца становится такое лицо, словно он проглотил адмиралтейский якорь.
– Что?
Или как раз находится в процессе.
– Я вас под арест посажу, – говорит Штольц медленно. Видимо, еще не понял, о чем я говорю. – Мальчишка! Почему в таком виде?
– Да пошли вы, господин адмирал.
Моя левая рука висит как плеть. Ничего.
Я поворачиваюсь и иду. Адмирал смотрит мне вслед.
У полковника Йоргенсона от гнева натягивается кожа на скулах – как барабан.
Светает. Туман стелется по опустевшим улицам. Плывет и изгибается, как живое существо. Ветер несет обрывки газет и цветные фантики.
– Я надеялся, что ты не придешь, – говорит полковник глухим голосом. – Глупо, мальчик.
– Принимайте последнего, – обращается он к капитану катера. Капитан, помедлив, кивает. На нем старый бушлат и помятая белая фуражка с якорем. Гражданский флот. Рядом с ним – полицейский чин с острым утомленным лицом.
Полицейские с нашивками каторжной охраны смотрят на меня исподлобья, поставленными хмурыми взглядами. Карабины в руках.
Я поднимаю ладонь к козырьку, говорю:
– Господин полковник? – и тут меня ведет. Падаю. Падаю…
– Что? Доктора! – кричит Натан. – Живо!
Падаю.
……………
– Дайте мне слово чести, лейтенант, что не будете пытаться…
Запах нашатыря.
– Нет, – говорю я.
Полковник сбивается, смотрит на меня.
– Нет?
– Нет, Натан. Простите, но такого слова я вам не дам. Наоборот – обещаю сбежать при первом же удобном случае.
…Иногда самое главное – суметь отказаться.
Йоргенсон молчит, потом улыбается.
– Честь имею, – салютует. – Прощайте, лейтенант.
Полицейский оглядывает меня с головы до ног. Без особой симпатии, надо сказать.
– Кандалы, – командует он. – Ошейник. Цепь, – он смотрит на меня. – Нет, сначала голову.
Бритва делает так: ш-ших, ш-ших. Вода едва теплая. Подумать только – утром я брился лучшим миндальным мылом, лезвием из английской стали, а сейчас мне правит голову какой-то коновал-цирюльник, поленившийся даже принести горячей воды.
Моя голова пылает.
– Черт! – говорю я, когда он задевает меня в очередной раз. – Все хорошо, продолжайте.
Наконец все кончено.
– Зеркало, – приказываю я. Оторопев, цирюльник подает мне зеркало. Маленькое, со сколами по краям, в темных пятнах и царапинах. Я оглядываю себя. Ну что ж. Бывало и хуже…
– Сколько с меня, милейший?
Он хлопает глазами. Свинячьи круглые глазки.
– Э… Казна платит.
– Ничего. Думаю, этого хватит.
Я всовываю ему в руки купюру. Он обалдело смотрит на десятикроновый билет в своей ладони. Затем на его лице начинает проявляться выражение счастья. Медленно восходит – как солнце из-за края океана…
Моя голова напоминает головку козьего сыра, облитую малиновым сиропом.
– А это на чай, – говорю я.
– Что? – он поднимает голову.
Левая рука у меня на перевязи. Поэтому я размахиваюсь и бью правой. В челюсть – БУМ. Удар отдается в раненое плечо, в глазах пляшут лиловые пятна. Но оно того стоит.
Мир сдвинулся. На катере аплодируют (бум-бум-бум) и кричат. Оглушительный свист. Охранники вскидывают карабины, целятся в меня. «Руки вверх! Руки!» – кричат мне. Полицейский делает знак: опустите оружие.
Я раскланиваюсь: спасибо, господа. Кисть болит, как черт знает что. Сломал я ее, что ли?
– Вот теперь можно и кандалы, – говорю я. Полицейский кивает.
Цирюльник лежит без движения.
…Я поднимаю голову и смотрю. Ручные кандалы мне пока не надели – из-за раны, но ноги закованы. А еще есть цепь. Ошейник холодит шею.
Я смотрю, как уплывает берег. Катер, покачиваясь и шлепая по воде колесами, везет меня в неизвестность.
Кит на ратуше.
Светает. Розовая полоса по горизонту.
Это почему-то важно.
– Привет, мистер, – говорит тип с рукой на перевязи. У него выцветшие голубые глаза и ирландский акцент. – Хороший удар.
Вместо эпилога: О необходимости Большой Бойни
(стенограмма доклада)
За сим, уважаемые коллеги, я вкратце попытаюсь осветить ту серьезную опасность, которую представляет для города октябрьское сборище китов. Некоторые из вас, я знаю, скептически относятся к опасениям, которые не раз были высказаны многими моими уважаемыми собратьями, поэтому прежде всего к скептикам и будет обращен мой сегодняшний доклад. А также к тем неистовым защитникам животных, что безрассудно пытаются помешать борьбе человечества за выживание (да, да, профессор Блум, я именно вас имею в виду).
Итак, начнем. По самым скромным подсчетам численность китов, ежегодно собирающихся к северу от Кетополиса, достигает четырехсот тысяч особей. Если принять средний вес кита в десять тонн (хотя наши исследования доказали, что детеныши составляют меньший процент, нежели крупные взрослые самцы и самки), то, произведя несложные математические вычисления, мы все равно получим внушительную цифру четыре миллиона тонн. И эти четыре миллиона тонн, господа, отнюдь не являются пассивной биологической массой, каковой можно назвать скопления криля или тунца. Даже если мы отбросим в сторону нелепые предположения, что киты обладают разумом четырехлетнего ребенка (да, профессор Зейдлиц, именно нелепые!), то уж всяко не будем спорить с тем, что кит уже по своей природе животное глупое, злобное и агрессивное. А если агрессию отдельно взятого кита умножить на четыре миллиона тонн живого веса и всерьез задуматься о последствиях?
