— А ну-ка спой еще раз. — Он вытащил записную книжку.
Девочка спела еще раз.
— Это что-нибудь означает?
Она кивнула.
— Ну да. Вот как те сказки, которые я тебе рассказывала, помнишь?
— Чудесные сказки, милая.
— И ты когда-нибудь напишешь про это в книгу?
— Да, только нужно их очень изменить, а то никто их не поймет. Но я думаю, что песенку твою я изменять не буду.
— И нельзя. Если ты что-нибудь в ней изменишь, пропадет весь смысл.
— Этот кусочек, во всяком случае, я не изменю, — пообещал он. — А что он обозначает?
— Я думаю, что это путь туда, — сказала девочка неуверенно. — Я пока точно не знаю. Это мои волшебные игрушки мне так сказали.
— Хотел бы я знать, в каком из лондонских магазинов продаются такие игрушки?
— Мне их мама купила. Она умерла. А папе дела нет.
Это была неправда. Она нашла эти игрушки в Коробке как-то раз, когда играла на берегу Темзы. И игрушки были поистине удивительные.
Эта маленькая песенка — дядя Чарли думает, что она не имеет смысла. (На самом деле он ей не дядя, вспомнила она, но он хороший.) Песенка очень даже имеет смысл. Она указывает путь. Вот она сделает все, как учит песенка, и тогда…
Но она была уже слишком большая. Пути она так и не нашла.
* * *
Скотт то и дело приносил Эмме всякую всячину и спрашивал ее мнение. Обычно она отрицательно качала головой. Иногда на ее лице отражалось сомнение. Очень редко она выражала одобрение. После этого она обычно целый час усердно трудилась, выводя на клочках бумаги немыслимые каракули, а Скотт, изучив эти записи, начинал складывать и передвигать свои камни, какие-то детали, огарки свечей и прочий мусор. Каждый день прислуга выбрасывала все это, и каждый день Скотт начинал все сначала.
Он снизошел до того, чтобы кое-что объяснить своему недоумевающему отцу, который не видел в игре ни смысла, ни системы.
— Но почему этот камешек именно сюда?
— Он твердый и круглый, пап. Его место именно здесь.
— Но ведь и этот вот тоже твердый и круглый.
— Ну, на нем есть вазелин. Когда доберешься до этого места, отсюда иначе не разберешь, что это круглое и твердое.
— А дальше что? Вот эта свеча?
Лицо Скотта выразило отвращение.
— Она в конце. А здесь нужно вот это железное кольцо.
Парадину подумалось, что это как игра в следопыты, как поиски вех в лабиринте. Но опять тот самый произвольный фактор. Объяснить, почему Скотт располагал свою дребедень так, а не иначе, логика — привычная логика — была не в состоянии.
Парадин вышел. Через плечо он видел, как Скотт вытащил из кармана измятый листок бумаги и карандаш и направился к Эмме, на корточках размышляющей над чем-то в уголке.
Ну-ну…
Джейн обедала с дядей Гарри, и в это жаркое воскресное утро, кроме газет, нечем было заняться. Парадин с коктейлем в руке устроился в самом прохладном месте, какое ему удалось отыскать, и погрузился в чтение комиксов.
Час спустя его вывел из состояния дремоты топот ног наверху. Скотт кричал торжествующе:
— Получилось, пузырь! Давай сюда…
Парадин, нахмурясь, встал. Когда он шел к холлу, зазвенел телефон. Джейн обещала позвонить…
Его рука уже прикоснулась к трубке, когда возбужденный голосок Эммы поднялся до визга. Лицо Парадина исказилось.
— Что, черт побери, там, наверху, происходит?
Скотт пронзительно вскрикнул:
— Осторожней! Сюда!
Парадин забыл о телефоне. С перекошенным лицом, совершенно сам не свой, он бросился вверх по лестнице. Дверь в комнату Скотта была открыта.
Дети исчезали.
Они таяли постепенно, как рассеивается густой дым на ветру, как колеблется изображение в кривом зеркале. Они уходили держась за руки, и Парадин не мог понять куда, и не успел он моргнуть, стоя на пороге, как их уже не было.
— Эмма, — сказал он чужим голосом, — Скотти!
На ковре лежало какое-то сооружение — камни, железное кольцо — мусор. Какой принцип у этого сооружения — произвольный?
Под ноги ему попался скомканный лист бумаги. Он машинально поднял его.
— Дети. Где вы? Не прячьтесь…
ЭММА! СКОТТИ!
Внизу телефон прекратил свой оглушительно-монотонный звон.
Парадин взглянул на листок, который был у него в руке.
Это была страница, вырванная из книги. Непонятные каракули Эммы испещряли и текст, и поля. Четверостишие было так исчеркано, что его почти невозможно было разобрать, но Парадин хорошо помнил «Алису в Зазеркалье». Память подсказала ему слова:
Часово гукали жиркие товы.
И джикали, и джакали в исходе.
Все тенали бороговы.
И гуко свитали оводи.
Ошалело он подумал: Шалтай-Болтай у Кэрролла объяснил Алисе, что это означает. «Жиркие» — значит смазанные жиром и гладкие. Исход — основание у солнечных часов. Солнечные часы. Как-то давно Скотт спросил, что такое исход. Символ?
«Часово гукали…»
Точная математическая формула, дающая все условия, и в символах, которые дети поняли. Этот мусор на полу. «Товы» должны быть «жиркие» — вазелин? и их надо расположить в определенной последовательности, так, чтобы они «джикали» и «джакали».
Безумие!
Но для Эммы и Скотта это не было безумием. Они мыслили по-другому. Они пользовались логикой X. Эти пометки, которые Эмма сделала на странице, — она перевела слова Кэрролла в символы, понятные ей и Скотту.
Произвольный фактор для детей перестал быть произвольным. Они выполнили условия уравнения времени-пространства. «И гуко свитали оводи…»
Парадин издал какой-то странный гортанный звук. Взглянул на нелепое сооружение на ковре. Если бы он мог последовать туда, куда оно ведет, вслед за детьми… Но он не мог. Для него оно было бессмыс ленным. Он не мог справиться с произвольным фактором. Он был приспособлен к Эвклидовой системе. Он не сможет этого сделать, даже если сойдет с ума… Это будет совсем не то безумие.
Его мозг как бы перестал работать. Но это оцепенение, э тот ужас через минуту пройдут… Парадин скомкал в пальцах бумажку.
— Эмма, Скотти, — слабым, упавшим голосом сказал он, как бы не ожидая ответа.
Силнечные лучи лились в открытые окна, отсвечивая в золотистом мишкином меху. Внизу опять зазвенел телефон.
Целью практически всякого послесловия, написанного составителем, а не автором или критиком, является оправдание (прежде всего — перед самим собой) либо раскрытие (любому желающему) позиции, положенной в основу работы над конкретным сборником. Поэтому все последующее представляет собой не «обязательный довесок» к книге, а демонстрацию рассуждений, на которой каждый читатель сможет наиболее простым путем четко обозначать свои расхождения с составителем.
