— Ах, Соколица, если бы и я могла, как ты…
— Невозможно.
— Как часто я слышу это слово… а еще чаще произношу его сама для себя.
— Твой отец — правитель. Ты не можешь стать Посвященной — сэрини. Благословенный здоров, храни Сущий его дни, — но даже если он не доживет до старости, тебя все равно выдадут замуж. Это важно для страны.
— Да…
— Глупенькая, — голос сестры стал ласковым. — Ты хотя бы получишь счастье иметь детей. А я отслужу свое — и буду доживать дни в почете и одиночестве. А мое место займет другая.
Хали подумала, спросила вскользь:
— Как поживает моя вторая родственница-Посвященная?
— Хорошо. Она обучает девушек-шемэ вышивать и складывать из бумаги фигурки — не впустую проводит время.
— Разве такие занятия положены в Храме?
— Не запрещены, — повела плечом Соколица. — Мы тоже можем испытывать скуку.
Хали сидела молча, сцепив руки.
— Что беспокоит тебя? — мягко спросила сестра.
— Я боюсь. Мы и так лишены права выбора, я же — особенно. Слухов о моем предстоящем замужестве еще нет?
— Я ведь не покидаю Храма. Но могу тебя утешить — об этом разговоры еще не велись. Это я знаю.
— Не знаю, кому меня отдадут. У сууру берут в дом по три жены. Это ужасно — я не смогу…
— Можешь не беспокоиться о западных соседях. Ты же не полностью крови тхай.
— Нет, нет… напротив. Здесь, в этом тихом месте, вы забыли, что такое жизнь. Они будут добиваться меня — ради союза с кочевниками.
— Отец тебя не отдаст. Если ты понимаешь — неужто не догадается он?
— Мало ли что может быть… Сууру сильны…
— Отец твой не станет покупать мир такой ценой.
Соколица протянула руку, взяла Хали за подбородок.
— Ты слишком много думаешь о том, о чем женщине думать не подобает. Как только тебе позволяют просто знать о таких вещах?
Девушка вспыхнула, но быстро совладала с собой.
— У моего отца нет сына. Я — не замена, и все же меня учили. Не знаю зачем. Иногда я думаю — только затем, чтобы сейчас указывать мне на то, что я — женщина и ни к чему не пригодна, даже со всеми своими знаниями и умом.
Соколица всмотрелась в лицо Хали. Медленно произнесла:
— Надеюсь, такие речи ты ведешь только со мной?
— Я могу сказать что угодно, — горько ответила девушка. — Разве кому-нибудь не все равно?
Соколица кивнула. Ее желто-карие в мелкую крапинку глаза словно дымка заволокла.
— Ты можешь кричать об этом на площади. Но я бы и шагу не сделала, чтобы это услышать — ради своей собственной жизни. Дитя… ты ведешь такие речи с тем, кому веришь, и заносишь отточенную лэ над их головой… Меня на днях навестил мастер Весенний Ливень, — переменила тему Соколица. — Подарил мне миниатюру с цветущим деревом. Сетовал, что нет достойных учеников. Подражатели — самое большее. Боится, что канул в прошлое золотой век художников.
Хали улыбнулась краешком губ — улыбка бледноватая, однако настоящая.
— Я люблю смотреть на его работы. От них на сердце светлее.
Скоро Хали собралась обратно. Никто ее не гнал и не ждал, и все же она не могла позволить себе подолгу находиться даже здесь.
— Побудь еще, — уговаривала Соколица. — Ты редко навещаешь меня. Скоро мы станем видеться только по храмовым праздникам.
— Я стану смотреть на тебя снизу вверх, как на облаченную высшей властью, — на миг проглянула веселая девочка и скрылась опять.
Соколица помедлила, глядя на троюродную сестру.
— Остерегайся любых влияний. Два Дома — пауки в одной норке. Пока они еще терпят друг друга, и другие Дома не определились. Но у Лисов родня получает хорошие должности. Скоро… Оберегай тех, кто тебе дорог.
— Ты сама упрекала меня, а говоришь такое…
— Да. Я женщина, и я Посвященная. Но и во мне течет капля Золотой крови.
Девушка встала, чуть поклонилась старшей сестре.
— Я буду помнить, — и вышла во дворик. Соколица провожала Хали, держась на три шага позади.
— Айэ, девочка, — беззвучно произнесли ее губы, когда девушка миновала ворота, направляясь к носилкам.
Храмовая бумага хооли — золотая…
* * *
Квартал в Аэси
— Ты правда сделал что-то со спутниками по дороге сюда?
— А правда, что ты можешь превращаться в дикого зверя?
— А ты в самом деле знаком с оборотнями и маки?
— Нет, — терпеливо отвечал он. Потом перестал. Поводил плечом — пусть думают, что хотят. Но долго еще слышал пересуды у себя за спиной.
Не сразу он в должной мере оценил, в какое место его привезли. Сюда нельзя было попасть с улицы — детей и. подростков тщательно отбирали из лучших. Но слово Отори много значило для хозяйки Сада, и она приняла мальчишку.
Здесь жили красиво и празднично. Алый квартал в Аэси — самый дорогой и яркий плод среди всех, растущих на том же древе. Все тут было особенным. Дворики располагались не спереди, а позади домов и словно состояли из одних укромных уголков. Здесь никогда не было тихо — вечно что-то звенело, наигрывало, пело, смеялось. Остаться одному надолго было еще сложнее, чем отыскать тишину.
…Он смотрел в зеркала — бронзовые или серебряные — и не понимал, кого видит. Собственное лицо казалось чужим и оттого неприятным. Тот, чье отражение он когда-то видел в озерной или речной воде, куда больше был похож на него. Этот — всегда был послушен, его часто хвалили — но похвалы обтекали его, как воздушные струйки — каменный выступ.
Их обучали многому — навыкам слуг в личных покоях, красивым движениям, ритму, ставили голос и учили говорить правильно и почтительно, рассказывать истории и читать вслух стихи; необходимому этикету, искусству составления букетов, складывания писем и просто фигурок и цветов из бумаги, умению укладывать волосы, разбираться в напитках и ароматах, одеваться. Учили распознавать, что говорит узор и покрой одежды, язык цветов и драгоценных камней…
Музыке, пению и танцам не учили особо — готовили не актеров, однако начальные навыки получали все, и более талантливые могли пользоваться ими, развивая самостоятельно.
Все это было чуждо мальчишке из лесной деревни, однако скорее привлекало, нежели отталкивало.
Настоящих друзей из себе подобных подросток здесь не нашел. Помогал, чем мог, расспрашивать опасался — мало ли что у кого в прошлом. А ему часто снился один и тот же сон: взлетающая лэ и кровь. Больше никто не выжил — понимал, когда просыпался. Не из-за него ли погибли все? Казалось, что и семьи уже нет.
Рисовал фигурки караванщиков и родных — скупыми штрихами, на песке — веткой, на бумаге — углем. Порой надеялся, что фигурки оживут; одергивал сам себя. Не оживут ни фигурки, ни мертвые.
