Когда Ньютон вошёл в кабинет, размышляя о кошках и людях, то неожиданно для себя самого решил послушать музыку. Нажав на кнопку, он включил симфонию Гайдна, которую, по мнению Фарнсуорта, просто обязан был послушать. Из колонок отчётливо и напористо полились звуки, не несущие, на его взгляд, никакой смысловой или эстетической нагрузки. Ньютон почувствовал себя как американец, который пытается понять китайскую музыку. Он налил себе джина из бутылки, стоявшей на полке, и выпил его неразбавленным, стараясь следить за звуками. Он уже собирался сесть на диван, когда в дверь внезапно постучали. Вздрогнув, Ньютон уронил стакан. Тот разбился у его ног. Впервые в жизни он заорал:
— Какого чёрта?!
Как же он стал похож на людей! Из-за двери донёсся испуганный голос Бетти Джо:
— Снова звонит мистер Фарнсуорт, Томми. Он настаивает. Говорит, что я должна тебя позвать…
Голос Ньютона смягчился, хотя в нём всё ещё слышалось недовольство.
— Скажи ему, что нет. Скажи ему, что сегодня я не хочу никого видеть и ни с кем не разговариваю.
С минуту за дверью была тишина. Ньютон посмотрел на осколки стекла у своих ног, затем запинал самые крупные из них под диван. После чего услышал голос Бетти Джо:
— Хорошо, Томми. Я передам. — Она помолчала. — Ты теперь отдохни, Томми, слышишь?
— Хорошо, — ответил он, — я отдохну.
Ньютон услышал, как удаляются её шаги. Затем подошёл к книжному шкафу. Стаканов больше не было. Он начал было звать Бетти Джо, но вместо этого взял почти полную бутылку, открутил крышку и стал пить прямо из горлышка. Он выключил Гайдна — кто мог ожидать, что ему понравится подобная музыка? — и включил сборник народной музыки, старинных негритянских песен. По крайней мере, в словах этих песен было что-то, что он мог понять.
Из колонок зазвучал низкий усталый голос:
Всякий раз, как в дом иду мисс Лулу,
Старый пёс кусаться
Каждый раз, как в дом иду мисс Салли,
Её бульдог кусаться…
Ньютон задумчиво улыбнулся. Слова этой песни задели в нём какую-то струну. Сев на диван с бутылкой в руке, он начал думать о Натане Брайсе и об их сегодняшней беседе.
После первой же встречи с Брайсом Ньютон понял, что тот его подозревает. То обстоятельство, что химик настаивал на личной встрече, выдавало его с головой. Проведя недешёвое расследование, Ньютон удостоверился, что Брайс не является ничьим представителем — он не работал ни на ФБР (как, по меньшей мере, двое рабочих на строительстве ракеты), ни на какое-либо другое правительственное учреждение. Но тогда, если Брайс каким-то образом разгадал его тайну и его намерения, — как, очевидно, Фарнсуорт и, возможно, кто-то ещё, — то чего ради он, Ньютон, так разоткровенничался с этим человеком? И зачем бросался намёками о себе, толкуя о войне и втором пришествии, называя себя именем Румпельштильцхен — именем злобного карлика, который явился откуда ни возьмись, чтобы превратить солому в золото и с помощью этого неслыханного умения спасти жизнь принцессы; чужака, чьим истинным намерением было украсть её дитя? Был лишь один способ победить его — раскрыть его личность, назвать его имя.
Порою я плачу, как сирота…
Порою я плачу, как сирота…
Славься, аллилуйя!
И почему, подумал он вдруг, Румпельштильцхен оставил принцессе возможность обойти уговор? Зачем он дал принцессе эту трёхдневную отсрочку на то, чтобы узнать его имя? Была ли это просто излишняя самонадеянность — ибо кто мог бы вообразить или угадать такое имя — или он хотел, чтобы его разоблачили, поймали, лишили того, ради чего он хитрил и колдовал? А он сам, Томас Джером Ньютон, который своим колдовством и уловками превзошёл бы кудесника или эльфа из любой сказки — а он прочёл их все — не хочет ли он оказаться разоблачённым, пойманным?
Этот парень заходит ко мне
Говорит, что не любит
Приходит, стоит у моих дверей
Говорит, что не любит.
Зачем, думал Ньютон, сжимая в руке бутылку, зачем мне хотеть, чтобы меня разоблачили? Он глядел на этикетку на бутылке, чувствуя странное головокружение. Вдруг запись закончилась. Пока следующий шарик катился на своё место, он сделал долгий, обжигающий глоток. Затем из колонок на него нещадно обрушились звуки оркестра.
Ньютон устало поднялся, прищурив глаза. Он чувствовал себя обессиленным. Наверное, он не ощущал себя таким слабым с того самого дня в ноябре — как много лет прошло с тех пор! — когда его, перепуганного и одинокого, тошнило на пустоши. Ньютон выключил музыку, а затем подошёл к пульту управления телевизором и включил его. Может быть, покажут какой-нибудь вестерн…
Большое изображение цапли на дальней стене начало расплываться. Когда оно исчезло, на его месте появилось лицо красивого мужчины с притворно-глубокомысленным взглядом, столь свойственным всем политикам, целителям и евангелистам. Его губы двигались беззвучно, а глаза смотрели на Ньютона.
Ньютон включил звук. Голова обрела голос и произнесла: «…Соединённых Штатов Америки как свободной и независимой нации. Мы должны собраться с духом, как люди, за спиной которых весь свободный мир, и встретить лицом к лицу все вызовы, надежды и страхи этого мира. Мы должны помнить, что Соединённые Штаты, независимо от того, что говорят несведущие, отнюдь не второстепенная сила. Мы должны помнить, что свобода победит, мы должны…»
Тут до Ньютона дошло, что этот человек — президент Соединённых Штатов, и что говорит он с напыщенностью отчаявшегося. Ньютон переключил канал. На экране возникла постельная сцена. Мужчина и женщина, оба в пижамах, обменялись парой избитых непристойных шуточек. Он снова переключил канал в надежде на вестерн. Он любил вестерны. Но там показывали проплаченный властями пропагандистский фильм о достоинствах и добродетелях Америки. На экране замелькали белые церкви Новой Англии, труженики полей — на каждую группу по одному улыбающемуся чернокожему — и клёны. Таких фильмов в последнее время появлялось всё больше; как и многие популярные журналы, они становились всё более шовинистическими и как никогда были пропитаны сказочной ложью о том, что Америка — это страна богобоязненных городков и рациональных мегаполисов, процветающих фермеров и добрых докторов, застенчивых домохозяек и филантропствующих миллионеров.
— Боже мой, — сказал Ньютон вслух, — да вы просто перепуганные, жалеющие себя гедонисты. Лгуны! Шовинисты! Глупцы!
Ньютон снова переключил канал, и на экране возникла сцена из ночного клуба. Звучала приглушённая музыка. Ньютон задержался на этом канале, глядя, как движутся тела на танцполе, как мужчины и женщины, разодетые в пух и прах, обнимаются под звуки музыки.
