Он помолчал. Я ничего не сказал.
Раньше я никогда не слышал о такой местной вежливости. И я понятия не имел, что она означает. Он продолжал:
— Здесь, в Мишпори, вы не то, чем были в Эрхенранге. Здесь вы орудие фракционной борьбы. Советую вам быть осторожным и не позволять им использовать себя. Советую не доверять ни одной фракции. Они могут использовать вас лишь во зло.
Он замолчал, я уже хотел попросить его выразиться с большей определенностью, но он сказал:
— Прощайте, мистер Ай!
Повернулся и вышел. Я стоял, ошеломленный. Этот человек подобен электрическому угрю — не за что ухватиться и не знаешь, что тебя ударило.
Он окончательно испортил настроение мирного самоудовлетворения, в котором я пребывал за завтраком. Я подошел к узкому окну и выглянул. Снег немного поредел, и картина была прекрасна. Хлопья снега напоминали лепестки вишни, падающие под порывами ветра на моей родине: на Земле, на зеленой теплой Земле весной деревья покрываются цветами. Я почувствовал тоску по родине. Два года я провел на этой планете, начинается третья зима — месяцы безжалостного холода, снега, льда, ветра, холода снаружи и внутри, холода до костей и до мозга костей. И все это время я один, совершенно один, не могу доверять ни единой душе. Бедный Дженри, может быть, мы поплачем? Я видел, как на улицу из дома вышел Эстравен — темная фигура на фоне белого снега — осмотрелся, плотнее затянул пояс своего хеба — пальто у него не было — и пошел по улице, двигаясь грациозно и быстро, как будто был единственным живым существом в Мишпори.
Я отвернулся от окна. В теплой комнате было душно и тесно: обогреватель, мягкие кресла, кровать со множеством теплых одеял, ковры, занавеси.
Надев зимнее пальто, я вышел погулять. Настроение у меня было плохое, и окружающий мир казался ужасным.
В этот день я обедал с сотрапезниками Оболе, Еджеем и еще несколькими, с которыми познакомился накануне. Обычно обедают здесь стоя, чтобы не создавалось впечатления, что человек целый день проводит за столом. Однако в этом случае были приготовлены сидения. Стол был разнообразным — восемнадцать или двадцать горячих и холодных блюд, в основном вареных яиц и хлебного яблока. Не начиная есть, чтобы не нарушать общепринятого табу на деловые разговоры за едой, но накладывая себе на тарелку жареные яйца, Оболе заметил:
— Вон тот парень по имени Мерсен — эрхенрангский шпион, а вот этот Гаум, агент Сарфа.
Он говорил негромко и смеясь, как будто удачно пошутил.
Я понятия не имел, кто такой Сарф.
Когда все усаживались за стол, к хозяину Еджею подошел молодой человек и что-то сказал. Еджей громко произнес:
— Новости из Кархида. У короля Аргавена сегодня утром родился ребенок и через час умер.
Наступила пауза, потом все разом заговорили, а красивый человек, которого Оболе назвал Гаумом, поднял свою пивную кружку:
— Пусть все короли Кархида проживут так же долго! — воскликнул он.
Некоторые выпили вместе с ним, но большинство не стало этого делать.
— Во имя Меше, смеяться над смертью ребенка! — укоризненно воскликнул толстый старик в пурпурном, сидевший рядом со мной.
Лицо его исказилось от отвращения.
Начался спор о том, кого из детей своих кеммерингов Аргавен назовет наследником, ему уже сорок лет, и, конечно, детей по плоти у него уже не будет, и как долго Тайб еще будет регентом. Некоторые считали, что регентству приходит конец, другие сомневались.
— Как вы думаете, мистер Ай? — спросил человек по имени Мерсен, которого Оболе назвал кархидским шпионом. Вероятно, это был человек Тайба. — Вы ведь только что из Эрхенранга. Говорят, что Аргавен в сущности отрекся от престола, передав сан своему двоюродному брату.
— Я слышал такие разговоры.
— Вы считаете, что для них есть основания?
— Не знаю, — отрезал я.
Тут вмешался хозяин, заговорил о погоде. Гости начали есть.
После того, как слуги унесли тарелки и горы рыбьих костей, мы остались за длинным столом. Принесли маленькие чашки с огненной жидкостью. Меня начали расспрашивать.
С тех пор, как меня в Эрхенранге осматривали врачи и ученые, мне никто не задавал вопросов. Мало кто из кархидцев, даже рыбаки и фермеры, среди которых я провел первые месяцы, стремились удовлетворить свое любопытство. Они избегали прямых вопросов. Вопросы и ответы им не нравились. Я вспомнил, что говорил мне о вопросах Ткач Фейкс в крепости Стерхед. Даже специалисты ограничивались в своих вопросах чисто физиологическим аспектом, главным образом интересуясь действием желез внутренней секреции. В этом отношении я больше всего отличался от гетенианцев. Они никогда не спрашивали о том, как постоянная сексуальность всей расы влияет на социальную организацию, как мы справляемся с нашим постоянным кеммером. Психологи слушали, когда я говорил им о мозговой речи, но ни один из них не задал общих вопросов, чтобы представить себе картину земного или экуменийского общества. Пожалуй, исключением был только Эстравен.
Здесь, по-видимому, люди не так связаны соображениями гордости и престижа, и вопросы не оскорбляли ни спрашивающего, ни отвечающего. Однако скоро я заметил, что некоторые спрашивающие пытались поймать меня, доказать, что я обманщик. Это на минуту вывело меня из равновесия. Конечно, и в Кархиде я встречался с недоверием, но никогда с таким откровенным. Тайб пытался намекать на обман в день парада в Эрхенранге, но теперь я знаю, что это была часть игры, рассчитанной на свержение Эстравена. Я думаю, что на самом деле Тайб верил мне.
В конце концов, он видел мой корабль — маленькую посадочную шлюпку, которая доставила меня на планету. Он читал доклады инженеров о корабле и ансибле. Никто из орготов не видел мой корабль, даже если бы я показал им свой ансибл, это не очень убеждает. Его настолько трудно совместить с реальностью, что скорее он покажется доказательством мошенничества.
Старый закон о культурном эмбарго не разрешал на этой стадии ввоз доступных для анализа и воспроизведения предметов культуры, и поэтому со мной не было ничего, кроме корабля и ансибла, ящика с фотографиями, несомненной странности моего тела и неопровержимой уникальности разума, фотографии передавались вдоль стола и рассматривались с тем непроницаемым выражением, с которым рассматривают фотографии чьей-либо семьи.
Расспросы продолжались.
— Что такое Экумен? — спросил у меня Оболе. — Мир, союз миров или столица?
— Все и в то же время ничего из этого. Экумен — это наше земное слово, на всеобщем же языке оно означает дом, по-кархидски могу сказать — очаг. Я не знаю, как сказать по-орготски. Я еще плохо владею вашим языком. Не сотрапезничество, мне кажется, хотя есть несомненные параллели между сотрапезническим правительством и Экуменом. Но Экумен — это вовсе не правительство. Это попытка объединить мистику с политикой, и, конечно, эта попытка едва не потерпела неудачу. Но неудача дала нашему обществу больше выгод, чем удачи наших предков. Это сообщество, имеющее свою культуру. Это форма образования, в некотором аспекте это союз или лига миров, обладающих некоторой центральной организацией. В этом аспекте я и представляю эту лигу. Экумен как политическая организация функционирует через координацию, а не по закону. Он не издает законы, решения принимаются советом. Как экономическая организация Экумен исключительно активен, он укрепляет коммуникации между мирами, поддерживает равновесие в торговле среди восьмидесяти миров. Точнее восьмидесяти четырех, если Гетен вступит в Экумен.
