Да, это был июль, день 21-й - день рождения Лю, я звонил ей уже из Парижа...
- Лю? Кто такая Лю? - спрашивает Лена. - Я впервые слышу о ней.
- Разве? Мне помнится... Да-да, Лю! У нее золотые руки и она большая умница. Представь себе, она... Потом расскажу... У нее глаза - немыслимая лазурь! И ноги, и ноги... Потом расскажу...
- Да ладно, ладно, - говорит Лена, - можешь не рассказывать.
Я не стал звонить Ане из Чикаго, надеясь удивить ее своим внезапным визитом. Мы вылетели рано утром в начале восьмого, как и значилось в расписании. Пока самолет набирал высоту и ложился на курс, я, откинув спинку кресла и добровольно приковав себя к нему ремнем, прекрасно устроился: вытянул ноги, сложил, как мертвец, руки на брюхе и закрыл глаза. Что-нибудь случись, подумалось мне, мало ли что может приключиться в полете! и наша Пирамида так и не будет построена. Эта мысль заставила меня шевельнуться и еще раз проверить на прочность ремень. Он был в полном порядке, тем не менее, у меня ныло под ложечкой. Это чувство - аж дух захватывает! - знакомо каждому, кто когда-либо набирал высоту. Или падал. (Я тотчас вспомнил Жору и его вопрос о том, что главное в самолёте). Я все еще набирал... Меня раздражало еще лишь то, что сосед непрестанно трещал кульком, который он давно приготовил на случай, если его вдруг вырвет. Только этого мне не хватало! Теперь даже мысль о недостроенной Пирамиде казалась не столь актуальной. В конце концов, самолет набрал высоту, я приоткрыл глаза, солнце слепило. Хруст кулька прекратился, и я с облегчением вздохнул. Мы еще не добрались до океана, внизу, несмотря на утреннюю дымку, серебрилась тонкой ниточкой какая-то речка, блестели озерца, попадались редкие облака, как клубы белого дыма или огромные клочья ваты. Я думал об Ане. Почему Жора так уверен в том, что мне не удастся ее уговорить? Без нее мы пропадем. Я, правда, тоже не был уверен, сможет ли она нам помочь. Ведь прошло столько лет! И ещё эта загадочная неуловимая Тина! Будто бы на ней свет клином сошёлся! С Аней ясно, она нужна нам как воздух! Что же касается Тины, я не мог до сих пор взять в толк, какая нам от неё польза! Польза, правда, добро?.. Это становилось смешным: ищи ветра в поле! Хоть бы раз взглянуть на неё, укусить что ли! И Жорина тирада о её участии, о её непременном и всепобеждающем нашем спасении, не давала мне жить. Тоже мне Иисус Христос нашёлся!
Я был вне себя от злости!
И знал: пока ты недоволен собой - жизнь уходит...
Вскоре принесли завтрак, и хотя мне есть не хотелось, я принялся жевать. Надо же было чем-то заняться.
Все мысли о Юле я гнал от себя. Зачем ей, думал я, наши хлопоты?
- Слушай, Рест, - сказала вдруг Лена, - давно хочу у тебя спросить...
- В чём же дело? Валяй...
- Ты рассказал мне уже целую жизнь...
- Правда? Тебе интересно?
- Скажи мне, пожалуйста...
- Пожалуйста!..
Лена улыбается.
- Об этом можно написать неплохой роман, ты не думал?
Я думаю.
- Если бы взялся за это, как бы ты его назвал?
- «Пирамида жизни»! - выпалил я, не задумываясь.
- Прекрасно! - восклицает Лена, - лучше не придумаешь... Я к чему веду...
- Говори.
- Вот ты тут мне рассказываешь... ну, кроме того, что, по сути, о вашем проекте... о строительстве вашей Пирамиды...
- Говори, не тяни...
- Тина, - говорит Лена, - она у вас...
- Что?
- Кто?
Теперь тишина. Мы смотрим друг другу в глаза и молчим.
- Вот ты мне полгода рассказываешь о вашей Тине. Она кто у вас? Вы её ищете, ищете... Вы её в глаза не видели... Жора просто бредит ею, ты с ней даже, кажется, переспал...
- Как это?!
- Ты можешь, в конце концов, сказать мне, кто она такая и зачем она вам нужна? Ты-то знаешь?!
- Само собой! Знаю, конечно! Теперь-то знаю, точно знаю... Лучше бы я этого не знал!
- Скажи!
- Милая моя, - говорю я, - вот я тебе сейчас возьму и выложу всё на тарелочке с голубой каёмочкой... Ты тут же перестанешь меня слушать.
- Тебя нельзя перестать, - говорит Лена.
- «Нельзя перестать» - это ты здорово завернула.
- Просто эта ваша Тина... Она что, перевернула вашу жизнь? Похоже, что с ног на голову, раз вы...
Ну, вот! Вот и Лена насела на меня с этой Тиной! Как уже сказано, я и сам толком не мог уяснить для себя её роль. И это меня больше всего озадачивало. Было бы слишком наивно считать, что эта самая Тина вдруг ни с того, ни с сего свалилась нам на голову, как манна небесная. Она вовсе не шутила, однажды сказав, что вправе время от времени направлять наши мысли и действия в нужном, так сказать, направлении. Я безропотно принял это её право - направляй! До известной степени мне нравилось, когда кто бы то ни было шёл рядом со мной к заветной цели. Вдвоём-то всегда веселей продираться сквозь чащобу тьмы и невежества! Что ж до Тины, то она не просто шла рядом - тащила за руку! Даже понукала:
«Я посвящаю НЕбывшим СОмной полуБРЕД.
И колдовство моих яростно шепчущих строчек...
И обрекаю себя на пронзительный свет,
Тот, что прожекторно рубит безмолвие ночи...».
Вот я и бросился за нею на этот пронзительный свет. Как заплутавший в ночи мотылёк. А кто бы, обречённый на вечную темноту ночи, устоял, удержался?
«Бредящим мною, бредущим за мною во тьме.
Слепо хотящим быть рядом и только со мною...».
Я и в самом деле бредил ею! И слепо желал бежать рядом с нею и только с нею! И диву давался - почему?!
Но так бывает: бежишь, сломя голову, задрав штаны и вперив глаза... Задыхаясь восторгом, от которого нет спасения...
Я признал в этом порыве проявление того вожделенного состояния, о котором был так много и долго наслышан...
Вот, вот же!.. Она...
«Я запрещаю участвовать в этой войне...
Где не бывает побед, поражений, героев...
Каждый мой шаг оставляет болезненный шрам.
Значит, пора отрываться от вас понемногу».
И вот тут меня и зацепило это её - «пора отрываться...». Может быть, кому-то и пора понемногу. Только не мне, только не мне - прикипел! Успел!.. Теперь меня никакими зубами не отгрызёшь, никакими клещами не оттянешь!.. Даже не соскребёшь никакими скребками. Нетушки, милая моя!..
Можешь меня убить, но тебе меня уже не победить!
Даже если кожа моя затрещит раздирающим уши треском!
«Кожа трещит. Позволяю прорваться крылам.
И вспоминаю. Дорогу. К забытому. Богу».
Вот и твоя затрещала...
Наши кожи затрещали, запели на всю Вселенную... Разве ты не слышишь?! Мы теперь... Мы с тобой... Мы просто из кож наших лезем вон, пробиваясь к забытому всеми Богу!
Видишь? Смотри!..
Вон!..
Из всех наших кожжжж...
Лена снова спрашивает:
- А, Рест? Перевернула? С ног...
Ленок, ты-то, хоть ты-то можешь расслышать треск наших кож! Прислушайся же!..
- Скорее наоборот! - говорю я. - Точно: наоборот! Она дала нам возможность почувствовать землю под ногами.
- Это всё, что ты можешь о ней сказать?
Хм! Ты что оглохла?! Музыка кож! Разве ты не слышишь?!!
- Могу добавить: о ней всё никто никогда не сможет сказать!
- Темнишь?
- Зачем? Всему своё время. Дождись.
- Жду-жду... Хочешь совет?
- Валяй...
- Если вдруг вздумаешь писать книжку - не тяни так со своей Тиной. Никакой читатель не выдержит такой тягомотины. Я понимаю, что должна быть какая-то интрига, но так тянуть резину... Ты полистай Чехова, Бунина, да того же Миллера... Там у них чётко и ясно...
- Да не собираюсь я писать никакую книгу. Ни о какой Тине! Ещё чего!.. Я что тебе Достоевский какой-то? И с какой стати мне листать Миллера, этого сперморазбрызгивателя?..
- А я бы написала.
- Думаю, у тебя это прекрасно получится! А зачем же я тебе всё это рассказываю.
- Правда? Думаешь?
- Уверен!
Повисла пауза. Лена о Тине больше не задала ни одного вопроса. Видимо, всё-таки наша музыка наших славнотрескучих кож донеслась и до её музыкальных ушей.
Наконец-то!
- А Лю? - вдруг спрашивает Лена.
- Что «А Лю?» - спрашиваю я.
- Ты ей потом позвонил из Парижа? Поздравил?
- Да, а что?
Лю или Люсь, или Людочка Жос... Эта маленькая женщина с глазами потерявшегося щенка. Это еще одна история. Да, целая история!
- Жос?
- Жос!
- У вас там целый гарем, - говорит Лена.
- Гарем-гарем... Какой там гарем... Так себе...
Между тем, наш «Боинг»...
Наш «Боинг» не спеша пересекал океан, и на это ушло немало времени. Прилетел я в ночь и, зная, что Аня сова, решился-таки на поздний звонок. Чужой голос автоответчика холодно продолдонил по-французски, что Аня в отъезде и вернется в пятницу. Была среда. У меня было почти двое суток свободного времени. Я проспал в гостинице до обеда, сказывалась семичасовая разница во времени, побрился, принял ванну и решил прогуляться по городу. Жара стояла адская, и у меня очень скоро пропало желание бродить по Парижу. Что предпринять? Я взял себя в руки и заставил набросать программу действий на эти полтора-два дня. Меня теперь уже просто душила мысль о том, что в прошлый раз, будучи здесь с Жорой, мы не сделали даже попытки найти в Париже хоть какие-нибудь признаки жизни знаменитых французов. Хоть какую-нибудь зацепку, отголосок генома того же Наполеона или Гогена, Монтеня или Ларошфуко. Я бы рад был и Жан-Жаку Руссо, и тому же Ронсару. Ах, Мария Антуанеттта! Мечта! Было б здорово, думал я, заполучить хоть самую малость взволновавших недавно весь мир флюидов Жана-Батиста Гренуя, раздобыть небольшой флакончик, хоть с десяток молекул, и по этому биополю запахов попытаться создать его клон. Живое творение Жана-Батиста! А что, чем черт не шутит?! Я полжизни отдал бы за то, чтобы увидеть глаза Патрика Зюськинда, вдруг узревшего, какое чудовище он сотворил своим воображением. Да мало ли великих французов обитало в Париже! А не французов? Тургенев и Бунин, Некрасов и Набоков, Генри Миллер и Хемингуэй, и Гоген и Модильяни, и... Да целых полмира! В каком-то небольшом городишке невдалеке от Парижа покоились и останки самого Леонардо да Винчи! Хорошо было бы и там побывать! Напасть на след кого-нибудь из них и заполучить частичку генома, было бы для меня настоящим подарком. Для этого у меня в распоряжении было больше суток. Что можно успеть за это время? Выспаться! Но как только во мне проснулся инстинкт Пинкертона, сонливость как рукой сняло. Первая мысль была: Наполеон! Конечно! Величайший из великих! У нас уже был его пенис, и этим можно было бы удовлетвориться. Но хотелось чего-то еще! Я знал, что прах императора хоронится где-то под одним из самых красивых куполов мира, вознесенных на высоту более ста метров, который, как и Эйфелева башня, виден со всех концов города. Листья безмолвного каштана, под кроной которого я укрывался от солнечных лучей, рассматривая глазеющих на дорогие витрины туристов, то ли китайцев, то ли корейцев, прятали от меня не то, что купол Собора - соседнее здание, и мне пришлось оставить свое гостеприимное прибежище на Елисейских полях. У меня с собой был томик Тининых стихов, и я время от времени его листал: «...какой изыск! Ломает рёбра мой новый образ... И ты молчишь языком грозы. А я кричу...».
