Да брось.
– Отвяжись! Санчес, оставь меня! Ты мне противна!
– Да ну?
Ты обывательница. Таких, как ты, в девятнадцатом вскс русскис на-зывали «мещане».
Весело, весело… Это я-то мещанка? И почему?
– Потому, что тебе нравится это противоестественное, информационно-аналитическое общество.
Ага, вот как… Значит, «мещанин – это тот, кто доволен своим миром». Так? Но если я – мещанка, то ты – дурак. Чем тут быть не довольным?!
– Не для твоих мозгов!
– А все-таки расскажи. Тебе не нравится, что ты одинок, и тебя окружа-ют мещане? А ты мог бы…
– Замолчи, Санчес… Хорошо, я тебе расскажу, чтобы ты наконец остави-ла меня в покое. Так вот, знаешь, зачем я разгромил Самарканд? Я сделал это потому, что он ненастоящий. Я разрушил его потому, что его попросту нет. Ну? Я же говорил, что ты не поймешь!
– Так, Аури, это уже интересно! – воскликнула вдруг Санчес, – пойдем отсюда в более приличное место. А?
– Нет.
– А кто тебя спросит! – прикрикнула Санчес, а в следующую секунду пыль сменилась светом, а холод – теплом.
Теперь мы сидели в тех же позах на белоснежном песке, в тени кокосо-вых пальм, и над нами лежало темно-синее небо с белым экваториальным солнцем, а перед нами подрагивала теплая и чистая лагуна.
На наших телах не было никакой одежды, и вообще в окружающем нас мире не было ничего искусственного или рукотворного. Здесь все было ес-тественным, кроме лишь одного – самого этого мира.
– Значит, Аури, мир «ненастоящий». Да?
– Да, – обессилено ответил я, отдыхая глазами на теплой пульсирую-щей синеве лагуны – до чего же приятный цвет! Необитаемый остров в По-линезии один из самых лучших миров, которые только бывают. Впрочем, я здесь раз третий или четвертый.
– Но вот, Аури, объясни тогда мне: а почему этот мир нереальный?
– А ты разве сама не знаешь? Все эти миры – виртуальные, и никто это-го от нас не скрывает.
– Да я не о том. Смотри, – Санчес зачерпнула ладонью горсть песка, про-пустила сквозь пальцы, и протянула ладонь мне – на коже остался десяток песчинок. Я пригляделся, и понял, зачем Санчес показывает мне их каждая песчинка отличалась размером, цветом и формой, – видишь? Синтезируй у себя в квартире сахар, и увидишь, что реальный сахар ничем не лучше вирту-ального песка. Хочешь истинных звуков – сравни свой голос здесь и там. Хо-чешь истинных запахов понюхай рыб в этой лагуне, и поймешь, что они пахнут ничуть не слабее и не приятнее, чем селедка из синтезатора. А если этот мир ничем не отличается, и ни в чем не уступает реальному, так какая, по большому счету, разница – настоящий он или не настоящий?
Это так, согласился я, но меня путает и злит другое. Скажи, веришь ли ты в то, что такой остров был? Веришь ли ты, что существовал Самарканд? Ве-ришь ли ты, что Египетский пирамиды, пережившие ядерный взрыв – когда-то действительно были? Я ненавижу этот мир за то, что все, абсолютно все здесь мо-жет оказаться иллюзией. Я реален это все, что я могу сказать наверняка. Пони-маешь, Санчес, – я перешел на шепот, – я не уверен даже в том, что ты есть.
– Вот здрасьте! – Санчес всплеснула руками, и даже рот открыла от удивления, приехали! Ты хочешь, чтобы я на тебя обиделась, так что ли? Как это меня – и нет?
– Смотри – боты ничуть не уступают юзерам. С каждым из них, абсо-лютно с каждым, можно говорить, как с живым человеком. У каждого есть свои чувства и переживания, своя боль и судьба, свои чаяния, свой харак-тер. Так неужели же тот, кто создал сто двадцать миллиардов характеров и сто двадцать миллиардов судеб, не смог бы создать тебя?
– Да что ты городишь?!
– Ну хорошо, – я натянул улыбку, пытаясь изобразить как можно боль-ше ехидства, – докажи мне, что ты не бот. Давай!
– Ну слушай, Аури, не наглей. Ведь я могу точно так же сказать, что ты бот!
– Можешь. А я никак не смогу доказать обратного.
– Почему же? Если тебя назвать ботом, ты обидишься.
– Во-первых, я не обижусь…
– А я вот обиделась. И сильно, Санчес сделала вид, что отворачива-ется, но вместо этого только ближе придвинулась ко мне.
– А во-вторых, Санчес, сказала бы ты Цезарю, что его нет, так он бы не просто «обиделся», он бы тебя на Арену послал в голом виде.
– И посылал, – призналась Санчес, – так и начался мой взлет на Арене. Может, еще и до Первой Тысячи дойти успею. Но неужели ты не веришь в то, что я есть?!
Я верю. Но меня одолевают сомнения. Пойми: иногда я боюсь оказать-ся единственным живым существом во Вселенной.
– А все-таки, Аури, с тобой явно что-то не так. Пошли к Фромму!
– Нет, Санчес. Расскажи мне лучше про свою квартиру. У тебя там три комнаты, ванная, кровать, синтезатор, нет окон и дверей тоже…
– Аури! – Санчес вскочила, и глаза ее вспыхнули, но тут же она снова села, – да ты, Аурелиано, оказывается, хам, каких мало! Не ожидала я тако-го! Полезть к юзеру с расспросами о том, что у него в Реале! Я возмущена!
– Радуйся. Я стал ближе к мысли о том, что ты не бот.
– Слушай, Аури, хватит наглеть, а? Я ведь и уйти могу.
– Уходи, – кивнул я.
Да черта с два! – прикрикнула Санчес, и вдруг подалась вперед, обня-ла меня за плечи, и, сев верхом, повалила, – и этого ты тоже не хочешь потому, что меня нет? – ее тело было объемным, гладким, упругим, и таким приятно теплым. На секунду мне захотелось сделать то, что она хочет, но вместо этого я сказал:
Именно.
– А зря, Аури. Я же есть! Я есть!
– Но мне неприятно думать, что ты где-то там. Быть может, нас разделя-ют тысячи километров. Я бы с радостью сделал это с тобой но именно с тобой. С тобой, а не с машиной. Так что отпусти!
– У, какой же ты сложный, – Санчес выпустила меня, и легла рядом со мной на песок, – пойду завтра к Калигуле.
– Иди.
Мы лежали на песке, и песок грел – я кожей чувствовал каждую песчин-ку, которых здесь миллионы! Теплые лучи пронзали нас, грея кожу и внут-ренности, и я думал о том, что это Солнце ничем не отличается от настоя-щего. Но настоящее Солнце – я ведь не видел его!
И может быть и Полинезия, и Самарканд, и Донецк – все это существу-ет лишь виртуально. Лишь в воображении того, кто написал все это. Что, если Земля мертва? Если там, за пределами наших квартир, лежит ледяная пустыня, где Солнце не греет, а жалит, и где среди голых камней не оста-лось ни единого намека на жизнь.
Интересно, какой сейчас год? спросил я, скорее у неба.
– Две тысячи восемьсот какой-то, – ответила Санчес, и замолчала.
– Две тысячи восемьсот?
– Ну да. Синтетизм наступил году наверное в две тысячи двухсотом, я родилась уже при синтетизме и ни разу в жизни не встречала юзера, жив-шего до синтетизма, а значит, сейчас не раньше две тысячи восьмисотых или девятисотых.
