- Ну, - протянул я, - того, что она на Мишкиных гаданиях поимела, ей, наверное, надолго хватит.
- Вот именно что наверное, - кивнул старик. - Ты же её доходов не считал. Да и конфискация, пожалуй, будет. Как полагаешь?
- Ну, дядя Федя, не я же дело поведу. Что я могу сказать? Моя работа мелкая - проверить факт и задержать, если подтвердится. Что я и сделал. Я же не следователь, я сыскарь. А следствие... им компетентные люди займутся. И не думай, у нас в Управлении не звери сидят. Всё как-нибудь образуется.
- А... - безнадёжно махнул рукой Никитич, - знаю я эти прибаутки. Эх, не моя бы жалостливость...
- Ты про что, Фёдор Никитич? - удивился я.
- Да всё про то же. Я ведь, получается, всему виной. Адресок-то тебе бабкин дал, так ведь?
- Ну, оно роли не играло, - улыбнулся я. - Адрес её мы с самого начала знали. Так что спи спокойно, ты в этом деле не засветился ни с какого боку.
- Не понял ты меня, Лёха, - прищурившись, процедил сквозь зубы Никитич. - Думаешь, я о себе волнуюсь? Неприятностей боюсь, да? Так, выходит?
Он помолчал, потом дряблым каким-то голосом продолжал:
- Ну, может, и впрямь боюсь. Често уж тебе признаюсь. Не один же на свете, старуха, дети, внуки, то-сё... Но главное-то не в этом... Не по совести оно ведь получилось, Лёша. Стыдно мне, понимаешь?
Я понимал.
- Слушай, а может, ещё не поздно завернуть назад? - пришла ему вдруг в голову замечательная идея. - Ну, скажешь, мол, погорячился, поспешил, а на поверку, ничего серьёзного и нет. Бывает... А?
Нет, не знаю, смеяться или плакать. Вот тебе и бывалый, многомудрый дядя Федя... Ничего-то он в ситуации не понял.
- Поздно, Никитич. Рапорт я в Столицу послал, дело сделано, приедут за ним скоро. И вообще. Я, между прочим, присягу давал, это, по-твоему, что-нибудь значит, или как?
- Чего уж тут не понять, - осклабился старик. - Присяга дело серьёзное. Ладно, давай спать, заполночь уже.
Пронзительно пахло еловой смолой, мокрой хвоей и чем-то ещё непонятным - едва заметно, на пределе чувств, но всё-таки в животе мутило от странного этого запаха, и хотелось отшвырнуть куда подальше автомат, броситься ничком на холодную, пропитанную недельным дождём траву - а после тихо умереть под тёмно-серым, с неясным намёком на рассвет небом.
Умирать я, разумеется, не стал, а вместо этого шепнул примостившемуся слева Илюхе Фёдорову команду - рассредоточиться, группами по двое окружая поляну, и он невидимо кивнул, уползая в насквозь мокрые заросли малины - передавать приказ по цепочке.
Дождь лил всё так же угрюмо-сосредоточенно, словно выполняя некую важную, загадочного предназначения работу, которую больше некому и доверить, приходится самому шелестеть по дряблой листве, размывать слежавшуюся хвойную подстилку и гадкими ледяными струйками шарить у меня за воротом.
И конечно, поднимался от размякшей земли удушливый грибной дух, и мне хотелось плакать, как будто сейчас тот день, да, собственно, так оно и было, глянув вниз, я обнаружил на себе серенькие тесные джинсы с покоробившейся заплаткой на левом колене, и понял, что надо бежать от шоссе вглубь леса, бежать, ни о чём не думая, потому что уже слышны становятся крики Голошубовской команды, их распалённое дыхание и нечеловеческий гогот.
И я действительно кинулся было в тёмный провал леса, но зацепился за еловый корень и об него же и расплющил бы своё лицо - не сгруппируйся в последнюю секунду, приземлившись на согнутые в локтях руки. Тогда и утянулось наваждение, и вновь была на мне пятнистая камуфляжка, на груди болтался тупорылый автомат, и моё отделение окружало широкую, придавленную низким небом поляну.
Оттуда несло горьковато-кислым дымом, и слышалась странная, монотонная музыка. Она казалась похожей сразу на все известные мелодии, и в то же время я не мог сказать, чтобы ноты сменяли друг друга. Да это, собственно, и музыкой трудно было назвать - скорее, некий хор подземных карликов вёл ритуальную песнь.
Конечно, карлики - плод моего издёрганного воображения, там, на поляне, происходило нечто куда более гнусное. Там действительно совершался Большой Осенний Ритуал, и мне, к сожалению, известны были его гадкие подробности.
Потом, в залитых люминисцентным светом камерах следственного изолятора, Рыцари окажутся жалкими перепуганными людишками, - или, напротив, спокойными, преисполненными какого-то весёлого презрения - но всё равно обычными подданными Великой Державы, простыми как таблица умножения.
Но это потом, а сейчас они - нечто иное, они поворачивают реальность, к ним уже, судя по времени, сошла сила.
Сейчас они опасны как никогда, но только сейчас их и можно брать, - таков один из неприятных парадоксов нашей профессии.
Сейчас... Вот около раскидистого вяза сжались две тонкие фигурки - наверное, Игорёк Канер и Лёха Соколов. Метрах в двадцати от них замерли Копылов с Курилкиным, а ещё правее, почти уже у самого края поляны - Санька Пургин с Андрюшкой Гусевым. А дальше, ломаным кольцом я их, разумеется, не вижу, но знаю - другие, готовые мгновенно распрямиться, едва лишь я подам голос. Жаль, не воспользуешься рациями - но если уж Большой Осенний Ритуал, техника бесполезна, сколько её ни святи. Добро ещё, огнестрельное оружие действует. Хотя всё равно Рыцарей надо брать живыми.
Сейчас... Я сам не понимал, почему медлю, ведь уже пора, но тем не менее застыл в тоскливой неподвижности, музыка обволакивала меня невидимой глазу липкой паутиной, и даже, как временами приходило мне в голову, - вплетала в себя. Тягучая, монотонная, такая же безнадёжно-серая, как этот мелкий дождик или прогибающееся от своего тёмного веса небо, она парализовала меня. И то же самое - я знал - происходило сейчас и с другими. Музыкальная шкатулка - вот как это называется на нашем профессиональном жаргоне. Слышать про неё приходилось, но лишь сейчас - вляпались.
С каждой секундой музыка становилась всё тяжелее и противнее. И кроме того, затылком я чувствовал чей-то любопытный взгляд, хоть умом и понимал, что такого быть не может, чудится всякая хренотень, ведь Рыцари - вот они, впереди, на поляне, сгрудились возле синеватого костра. Но тем не менее взгляд буравил мне спину, и не ощущалось в нём даже и ненависти, а лишь - весёлый какой-то интерес.
Не было сил обернуться.
И всё-таки я обернулся. Резко дёрнулся, с кровью отдирая музыкальную паутину от кожи, собрав последние ошмётки воли, через "не могу", сквозь заросли цепкого страха, сквозь буреломы гнилых мыслей прорвался всё же, пролез.
Или меня протащили...
Впереди никого не оказалось - лишь давно не мытая, в бурых потёках стенка, по которой расползались бесформенной сетью ниточки трещин. Я почему-то сразу понял, что это - монастырская келья. Но только что-то в ней было не так.
