И тут, без всякого предупреждения, Нью-Йорк разорвался вокруг него, словно бомба… Нет, не как пейзаж за окном, и не как изображение на экране, а как яростная реальность, врывающаяся в его душу и открывающая одиночество более холодное, нежели все пропасти между зимними звездами.
Словно загипнотизированный, он шел по широким улицам среди бесчисленных толп нью-йоркцев, безмерно от них далекий. Он больше не ощущал хода времени. Он шел, как вечный пилигрим к неведомой святыне.
Стало темнее. Начал падать снег… странный, земной снег. А он все шел… Газетные заголовки и телекомментаторы на все голоса кричали о пропавшем марсианине, нью-йоркцы пили, и пели, и смеялись, ибо умирал еще один год. А он все шел.
Около полуночи снегопад прекратился: так же тихо и незаметно, как и начался. Буквально за несколько минут небо из мутно-серой пелены превратилось в черный хрустальный свод, на котором холодным огнем горели созвездия.
И тут пораженный Давид увидел, что небоскребы и городские кварталы растаяли, будто дым. Теперь он шел по стране снов, населенной удивительными деревьями и кустами, тяжелыми и неподвижными под белыми соцветиями зимы. Он не знал, что нью-йоркцы назвали бы эту удивительную страну просто — Центральный Парк.
В восхищении он глядел на снежный ковер, покрывший землю. Он был почти нетронутым. Лишь прямо перед ним, в глубину парка со странной целеустремленностью убегала цепочка следов — маленьких и четких.
Он пошел по следам. Он ничего не мог с собой поделать. «Как странно, — думал он, — что в этом бурлящем городе есть еще кто-то, кто должен идти один».
Он нашел ее стоящей на берегу замерзшего озера, пристально глядящей на что-то невидимое обычному взору.
Это была девушка примерно его возраста, высокая и стройная. В ее черных волосах блестели редкие снежинки. Но Давид ничего этого не замечал. Он видел только ее глаза.
— Я… Я шел по твоим следам, — сдавленным голосом быстро сказал он. — Я не знаю почему… наверно, мне просто этого очень хотелось… Но если ты хочешь остаться одна, я…
Девушка улыбнулась, и Давид в смущении замолк. Он только что понял: это самые первые настоящие слова, произнесенные им на Земле.
— Привет, — спокойно сказала она. — А я все гадала, придешь ты или нет… Ты меня понимаешь? Нет, конечно, нет! Все по-настоящему важное всегда непонятно.
— А я понял, — ответил он, сам не зная, что говорит. — Я думал, что от чего-то убегаю. А на самом деле я просто… просто искал.
Она повернулась к нему. По марсианским меркам ее, пожалуй, нельзя было назвать особенно красивой. Она была бледной, хрупкой… но она была более важной причиной для полета сквозь пятьдесят миллионов миль пустоты, чем мечты любого политического деятеля о единстве солнечной системы.
— Давай посмотрим вместе, — прошептала она. — Ты нашел меня как раз вовремя. Это плохая примета — быть одной.
Он взял ее за руку. Она была почти такой же холодной, как у него, но когда их руки соприкоснулись, потоки огня заплясали в их руках, дотягиваясь до их сердец, превращая пульс в удары грома.
— Я хотел бы знать твое имя, — сказал он. — Мне хочется произнести его вслух, — и потом добавил. — Меня зовут Давид.
Она крепко сжала его руку.
— А меня Линетта.
— Линетта! — он попробовал имя на звук. — Удивительное имя… Скажи, Линетта, что мы хотим увидеть?
Ее лицо стало серьезным. Ее глаза светились тайной, какую умеют создавать только женщины и понимать только мужчины.
— Мы хотим увидеть начало, — ответила она. — Не только начало Нового года. Мы хотим встретить начало чего-то большего… Я чувствую, это может случиться сегодня ночью. Это уже происходит.
На миг ему захотелось что-то ей сказать. Что-то, возможно, не до конца правдивое. Что-то, чему он и сам еще не очень-то верил. Но потом он понял, что в словах не было никакой необходимости.
И вдруг в ночной тишине зазвучала далекая музыка. Казалось, зазвенели все колокола Земли. Казалось, сама планета взметнулась в радостном неистовстве.
Заразительное веселье колоколов поймало в свои сети Линетту.
— С новым годом! — засмеялась она. — Ты должен поймать меня и поцеловать!
Она побежала по свежему снегу. Быстро и легко. Но погоня была короткой, и ее результат предопределен всеми призраками сотен поколений молодых.
— Линетта, — прошептал он. — Линетта…
Само имя стало целым языком.
Потом они будут говорить о прошлом и о будущем. Потом он расскажет ей, что он — первый марсианин, что он больше не одинок, так как здесь, на Земле, он заново открыл, что такое дом. Потом он вернется в большой, как город, отель, к графику визита, рукопожатиям, речам и пустым, улыбающимся лицам…
Но пока первый марсианин еще не существовал. Он потерялся где-то на континенте Земля, и на еще большем континенте с названием Жизнь.
И уж всяко он потерялся в неясном обещании счастливого завтра.
ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ АБСОЛЮТНОГО ОРУЖИЯ
Сегодня 31 августа 1965 года, и мой труд завершен. Завтра, после пресс-конференции и прощального обеда, после выступления по телевидению и еще бог знает чего я, наконец-то, смогу (хочется на это надеяться) погрузиться в безвестность. Невозможно бесконечно видеть свое имя на первых полосах газет: я лично могут вытерпеть всего несколько часов. Потом известность становится своего рода испытанием на выносливость.
Бог знает, как это выдерживают звезды кино и телевидения или юные отпрыски, появляющиеся перед камерой получить причитающиеся им призы. Возможно, нервы у них покрепче, чем у меня, а может, это я такой впечатлительный. В любом случае, пять лет — более чем достаточно, и я рад, что все уже позади.
И не то, чтобы эти пять лет (даже не беря в расчет пристальное внимание прессы к моей персоне) были такими уж скучными. Трижды меня пытались убить, дважды — похитить. Мне даже предложили «бежать» в Советский Союз, где, как обещали, меня ждет счастливая жизнь пролетарского миллионера… разумеется, если в свободное время я буду для приличия вести исследования в области ядерной физики. Ну, и конечно, за последние пять лет я получил более полумиллиона писем, выражающих всю гамму чувств: от бесконечного презрения и отвращения к моей особе до поддержки и безоговорочного одобрения (Соотношение — пять к одному в пользу отвращения).
Но лучше я начну с того, что хоть и не являлось началом в полном смысле этого слова, но для меня стало тем моментом, когда я, и никто иной, вышел на сцену и сделал первое па перед юпитерами истории.
В апреле 1960, когда я немного поработал в Харвеле и провел пару лет на милом маленьком островке в учреждении, даже на названии которого по сей день почему-то лежит гриф «совершенно секретно», так вот, тогда я считался подающим большие надежды физиком-ядерщиком. Ну, возможно, не таким талантливым, как Вилхоф Раусен, или даже как Дженкинс в Кембридже, но все-таки… Во всяком случае, с точки зрения правительства я обладал качествами, делавшими меня куда более приемлемым для исполнения задуманного ими проекта, чем те, кого я только что назвал.
