– С каждым годом он говорит все складнее! – прошептал отец, которого вместе с Бурмахелем толпа стиснула в центре площади.
– Почему он говорит о собственной крови, если ни он сам, ни кто-либо из его советников, ни кто-либо из его стражников не участвует в игре? – не понял Бурмахель.
– Поймешь со временем, – хмыкнул толстомордый детина, что беспрерывно вытирал потные щеки и лоб. – На то он и воевода, чтобы отправлять вперед воинов!
– Но он отправляет вперед не воинов! – не понял Бурмахель.
– Помолчи, парень! – дернул его за плечо отец.
– Да уж! – раздраженно сверкнул глазами толстый и начал протискиваться через толпу в сторону.
– Все оплачивается! – кричал между тем бургомистр, расхаживая вокруг кучи камней, водруженной перед его креслом. – Ничего не дается бесплатно! Ни чистое небо, ни попутный ветер, ни спокойное море, ни хороший улов, ни ровный огонь в очаге, ни мирный сон – ничего не дается бесплатно! За все приходится платить! Монетой, трудом, болезнями, ранами, смертями! Так почему бы не оплачивать в один день не только налог в пользу города, но и сбор в пользу собственной судьбы? В пользу духа моря и неба! В пользу удачи и благоденствия!
– Платить! – понеслось дружное эхо.
– Платить! – громко повторил бургомистр и подошел к краю помоста. – Так не пора ли нам оплатить еще один год нашей удачи?
– Пора! – загудела толпа.
– С честью и по справедливости! И пусть никто не уйдет обиженным из тех, кто уйдет! – воскликнул бургомистр.
Шагнул из строя магистерских служек стражник, завязал глаза бургомистру черным шарфом. Тот поднял руки, развел их в стороны, повернулся к площади, словно хотел обнять сразу всех столпившихся на ней горожан, подцепил из кучи камней верхний.
– Да воскурятся жертвенные дымы, да взовьются жертвенные огни, да найдет удача жаждущего ее, а справедливость каждого! Чей это камень?
– Садовника городского магистрата! – подал голос начетчик.
– Садовник городского магистрата! – торжественно крикнул бургомистр. – Дядюшка Мак! Поспеши сюда вместе со своей семьей! Все мы выигравшие в этой игре, но ты выиграл дважды! Все, что потеряет тот, кто искупит сегодня наши неудачи, достанется твоей семье! Все, кроме их жизней, они отойдут духу моря! Где ты, дядюшка Мак?
– Здесь! – заголосил толстомордый детина, таща за руки такую же щекастую женщину и двух белоголовых мальчуганов.
– Держи свой камень и свою удачу! – крикнул бургомистр. – И жди, когда судьба определит твою награду!
– Отец! – помертвевшими губами прошептал Бурмахель. – Отец, он отдал садовнику наш камень!
– Брось! – хрипло прошипел отец. – Что ты можешь разглядеть с полсотни шагов?
– Он сверкнул в лучах солнца! – зашелся в тревожном шепоте Бурмахель. – Я узнал бы его и с сотни шагов!
– Чей это камень? – снова возвысил голос бургомистр.
– Горшечника Вокабиндлуса! – гаркнул начетчик.
– Дядюшка Вок! – заорал бургомистр. – А ну-ка, иди-ка сюда вместе со всем семейством! Поздравляю тебя! Уж и не знаю, как бы мы жили без твоих горшков…
Уменьшалась куча камней, редела толпа посредине площади, сгущалось плотное кольцо людей по ее краям. Поднимались вверх жертвенные дымы от ритуальных костров, зажженных возле помоста бургомистра. Потрескивали в огне высушенные поленья. Наконец посередине площади остались две семьи. Отца, к которому прижался побелевший от ужаса Бурмахель, и корзинщика дядюшки Руга, вокруг которого толпились столь же перепуганные полтора десятка домочадцев.
– Вот уж не думал, что буду желать собственной смерти, – посмотрел на Бурмахеля отец. – Лучше бы мы погибли с тобой в море! Вот уж тогда точно наши жизни достались бы его духу!
– Он отдал наш камень садовнику! – пискнул Бурмахель.
– Что ж, – пожал плечами отец и посмотрел на застывшего в ожидании у помоста толстомордого. – Незавидный ему достанется выигрыш, если мы проиграем. Жалкая лачуга, да полмешка рыбы на льду в погребе. Он, конечно, рассчитывает, на крепкий дом корзинщика…
– Чей это камень? – выкрикнул бургомистр.
– Рыбака … – начал кричать начетчик, но его ответ потонул в истошном вое, раздавшемся из всех глоток семейства корзинщика.
Отец Бурмахеля взял сына за руку и поволок его к помосту, чтобы принять в ладонь серый голыш.
– Это не наш камень, – выдохнул Бурмахель в брезгливое лицо бургомистра, но ударили барабаны, толпа выдохнула, зарычала, а отец Бурмахеля схватился за плечо сына и прошептал через силу:
– Подожди. Мне нужно присесть. На меня смотри. На меня.
И Бурмахель опустил тяжелое тело отца на камень, не сводя с него глаз. Хотел отвести, оглянуться, посмотреть, что происходит за спиной, что за зверь зарычал, зашевелится, заскреб когтями по камню, но глаза отца не отпускали, как не отпускали раньше его руки, прижимавшие сына лицом к каменному животу, закрывавшие глаза и уши. И только когда зверь умер, рассеялся, растворился, рассеялся, отец обмяк. Бурмахель обернулся и увидел почти уже пустую площадь, темные пятна посредине ее, и последних горожан, что подходили к огню и бросали в него вымазанные кровью повязки и какие-то красные лоскуты.
– Отец!
– Все, парень! – начетчик ударил отца Бурмахеля по щеке, подергал его за нос. – Губы синие. Слабак твой отец, умер со страху.
– Мой отец не трус! – зарычал Бурмахель, почти так же, как рычал недавно зверь за его спиной.
– Но-но! – хмыкнул начетчик. – Трус он или не трус – теперь все едино!
– Это был не наш камень, – прошептал Бурмахель и обессилено упал на колени.
– Пойдем, – Халса потрясла его за плечо, поймала ладонь, потянула за собой.
– Подожди, – Бурмахель вздрогнул от акульего рта, от незрячих глаз, от человеческой речи, которой на его памяти девчонка воспользовалась впервые. – Подожди. Отец!
– Его уже нет здесь.
Она говорила спокойно и смотрела на плечо Бурмахеля, словно пыталась высмотреть там что-то важное.
– Чего ты хочешь? – он, наконец, проглотил короткие слезы.
– Пойдем, – она потянула его за собой. – Только не оборачивайся.
Она повела его прочь с онемевшей площади, повела по узким улочкам, спускающимся с известковых холмов к морю, повела через распахнутые настежь городские ворота, стражники на которых показались Бурмахелю или пьяными, или сумасшедшими. У нее была узкая, прохладная рука.
– Это был не наш камень, – повторил Бурмахель.
Она кивнула.
– Куда мы идем? – спросил Бурмахель.
– К скалам, – ответила Халса.
Солнце вновь опускалось в море, но оставалось желтым, словно Бурмахель и в самом деле расплющил его прошлым вечером. Или вся кровь осталась на камнях городской площади. Узкая, еле приметная тропинка убегала вверх, виляла между валунов и колючек, пробиралась через заросли можжевельника, прыгала с камня на камень.
