– Такого почвеннического дерьма хватает в любой стране. Штаты немногим лучше. Но я почти не замечаю этого, особенно у нас. Вероятно, просто научился не слышать.
– Завидую. Я так и не научился.
Трамвай бежал вперед, шуршала, слетая с рельса, пыль. Манро кое в чем прав: национализм, политический и культурный, претендующий на роль всеобщей идеологии, отталкивает тех, кого «представляет», не меньше, чем сексисты – братьев или сестер по полу. Горстка людей, говорящая якобы от имени сорока миллионов – или пяти миллиардов, – обязательно получит непропорциональную власть, просто потому, что потребовала.
Каков же выход? Переехать в Безгосударство? Стать асексуалом? Или просто зарыться головой в балканизированный уголок сети и сделать вид, будто тебя ничто не касается?
Манро заметил:
– По мне, так перелета из Сиднея довольно, чтобы обратно не потянуло. Наглядная демонстрация абсурдности национальных границ.
Я сухо рассмеялся.
– Почти. Мелочно мстить восточным тиморцам – понятно: какие гады, столько лет марали нашим деловым партнерам штыки, а теперь имеют наглость подавать на нас в суд. А вот, что с Безгосударством, никак в толк не возьму. Насколько я знаю, ни один из патентов «Ин-Ген-Юити» не принадлежит австралийцам.
– Не принадлежит.
– Так из-за чего сыр-бор? Даже Вашингтон не карает Безгосударство так… заметно.
Манро сказал:
– У меня есть теория.
– Да?
– Подумайте. Какую величайшую ложь внушает себе политически и культурно правящий класс? Где расхождение между воображаемым и реальным сильнее всего? Каковы качества, которыми профессиональный австралиец сильнее всего похваляется и менее всего обладает?
– Если это дешевая фрейдистская шутка, я буду очень разочарован.
– Недоверие к власти. Независимость духа. Нонконформизм. Так что же должно испугать их больше, чем целый остров анархистов?
От конечной остановки трамвая мы пошли на север, по зеленовато-серой мраморизованной равнине, местами еще хранящей следы коротких ветвистых трубочек. Подумать только, десять лет назад это были постройки живых коралловых полипов. Все равно как идти по окаменелым останкам культурного слоя сороковых – громоздким устаревшим ноутбукам, ультрамодным еще недавно нелепым туфлям, превращенным в минерализованный абрис. После городской мостовой мне казалось, что камень слегка пружинит под ногами, но ботинки не оставляли на нем вмятин. Интересно, он влажный? Я нагнулся потрогать – нет, сухой. Вероятно, чуть глубже проложена пластиковая пленка для защиты от испарения.
Вдалеке человек двадцать стояли возле трехметровой железной рамы, за ними я разглядел механическую лебедку. Рядом отдыхал маленький зеленый автобус на огромных шинах. От рамы отходили оранжевые полотняные навесы, они громко хлопали на ветру. Оранжевый трос тянулся от лебедки к блоку под верхней перекладиной, потом уходил вертикально вниз – видимо, в яму, скрытую за кольцом зрителей.
Я спросил:
– Их спускают в какую-то техническую шахту?
– Верно.
– Прелестный обычай. Добро пожаловать в Безгосударство, голодный и усталый путник… а теперь проверь нашу канализацию.
Манро фыркнул:
– Неправильно.
Мы подошли ближе, и я увидел, что все собравшиеся пристально глядят в дыру под рамой. Двое подняли на нас глаза, одна женщина приветственно махнула. Я тоже поднял руку, она нервно улыбнулась и вновь наклонилась к яме.
Я прошептал (хотя мы были еще далеко, и никто бы нас не услышал):
– Похоже на аварию в шахте. Как будто они ждут, что вот-вот поднимут трупы родных и близких.
– Здесь всегда волнуются. Но погодите.
Издалека казалось, что все одеты по-разному и пестро, но вблизи я увидел, что на них – купальники и плавки, на некоторых еще и майки. Кое-кто был в гидрокостюмах. Несколько человек выглядели явно встрепанными; у одного мужчины волосы еще не просохли.
– Куда они ныряют? В водопровод?
Морскую воду очищают от растворенных солей в специальных бассейнах на рифах и качают на остров, чтобы компенсировать потери рециклинга.
Манро отозвался:
– Это было бы непросто. Самые толстые водяные артерии – с человеческую руку.
Я остановился на почтительном расстоянии, чувствуя себя лишним. Манро прошел вперед и вежливо протиснулся внутрь; никто не возражал и вообще не обращал внимания. До меня вдруг дошло, что навесы хлопают куда громче, чем можно было бы ждать на таком слабом ветерке. Я подошел ближе, и меня обдало сильной холодной струей воздуха из ямы. Пахнуло сыростью и солью.
Заглянув через плечо одному из стоящих, я заметил, что над шахтой сооружен небольшой, примерно по колено, колодец из рифового известняка или прочного полимера, закрывающийся диафрагмой, как на фотообъективе. Сейчас она была открыта. Вблизи лебедка смотрелась огромной – слишком большой и солидной для простого спортивного аттракциона. Трос был толще, чем казалось сначала; я попытался прикинуть его длину, но боковины катушки скрывали значительную часть витков. Мотор работал бесшумно, только свистел ветер в магнитных подшипниках, да скрипел, наматываясь на вал, трос, и постанывала рама.
Все молчали. Я чувствовал, что сейчас не время задавать вопросы.
Вдруг кто-то громко всхлипнул. Все заволновались и подались вперед. Из шахты появилась женщина, она цеплялась за трос, за спиной у нее был акваланг, маска поднята на лоб. Она была мокрая, но с нее не лило – значит, вода где-то ниже.
Лебедка остановилась. Женщина отстегнула страховочный конец, идущий от акваланга к тросу; несколько рук помогли ей выбраться на край колодца и с него на землю. Я шагнул вперед и увидел маленькую круглую платформу – грубую сетку из пластмассовых трубок, – на которой женщина стояла. Метрах в полутора над платформой на тросе был закреплен светящий в две стороны фонарь.
Женщина была как во сне. Она, шатаясь, прошла несколько шагов, села на камень и подняла глаза к небу, не в силах раздышаться. Потом медленно и методично сняла акваланг, маску, легла на спину. Закрыла глаза, раскинула руки, прижала растопыренные пятерни к земле.
Мужчина и две девочки-подростка отошли от собравшихся и встали возле женщины, встревоженно глядя на нее. Я уже подумал, не пора ли оказать первую медицинскую помощь, и собирался незаметно спросить Сизифа, что делать при сердечном приступе, когда женщина вскочила и заулыбалась во весь рот. Она быстро заговорила со своей семьей, видимо, на полинезийском; я не понимал ни слова, но речь звучала восторженно.
Напряжение спало, все засмеялись, заговорили. Манро обернулся ко мне.
– Перед вами восемь человек, но если вы дождетесь своей очереди, то не пожалеете.
