Все-таки обошлось без неловких разговоров – ушла сама. Догадалась, умница…
И ведь понимал я, что мое раздражение – ненадолго, что уже завтра я начну жалеть, что Ольга ушла так быстро, и клясть паскудный свой «демоний». Зачем она мне нужна – не тот вопрос, на который я хочу отвечать. Потому что уже ответил. Настоящий вопрос звучит иначе: для чего она мне пригодится впоследствии и чем для нее это обернется? Еще одна живая душа, готовая лечь гатью в болото, по которому я иду, не зная куда?
Тошно как.
И Виталька…
Личные проблемы вроде ворон – налетают стаей.
Я открыл дверь на требовательный мяв и впустил Бомжа, имевшего вид Пирра-победителя и немедленно принявшегося вылизываться. Практических выходов мне виделось два: сварить кофе и сесть работать с той головой, какая есть, или сглотнуть снотворную дрянь, потому что аутотренинг хорош тогда, когда есть настроение им заниматься. «Демоний» молчал. То ли завтрашний мой Кручкович не настолько важная фигура, чтобы мне для нее понадобилась голова вместо кочана, то ли вообще непонятно что. Ладно. Не вкручивается поминутно в мозги шуруп, и на том пока спасибо.
Все-таки гадко мне было от моего педагогического экзерсиса – хоть вой, хоть казни себя казнью египетской. Подлец я, никчемный родитель. Функционер. Любое плацентарное млекопитающее, говорил я себе, защитит детеныша, закроет его собой – а я?..
Некоторое время мои мысли скользили юзом по случайно впрыгнувшему в голову слову. Плацентарное? Дудки. Я не плацентарное млекопитающее, у меня нет плаценты. Не приобрел почему-то в ходе эволюции. Строго говоря, я вообще не очень-то млекопитающее, хотя когда-то кормил молоком Витальку, если Юлии было недосуг это сделать.
Из бутылочки, само собой. А вы что подумали?
Так что дудки, тупо думал я. В млекопитающие вы меня не загоните, разве что с натужным скрипом. Я туда не очень-то и стремлюсь, однако любопытство гложет: кто я такой есть на самом деле?
Проехали. Безумные мысли пассажира у окна поезда скоростной надземки…
Хомо демониус?
Проехали, сказано тебе!
Я уже начал склоняться ко второму варианту – переменить постельное белье и лечь спать, только в качестве снотворного снадобья высосать стакан коньяку, – как вдруг ожил телефон. Обыкновенный. Не браслет и не «шухер».
Звонил некий капитан Костюк из Коломенской уголовной полиции и голосом, полным участия, интересовался, не имеется ли у меня сына – Малахова Виталия Михайловича, приблизительно пятнадцати лет, который находится в настоящий момент в бессознательном состоянии в третьей городской…
– Еду!!!
Ох, как страшно я гнал по обледенелому шоссе – до упора давя на газ и молясь о том, чтобы никого не сбить! Фары автомобиля с дежурным нарядом охраны поначалу сначала хорошо были видны в зеркале заднего вида, затем куда-то пропали. Плевать. Виталька… Будь трижды проклята вся педагогика и все педагоги на свете!..
Капитан Костюк, плотный мужчина средних лет, одетый почему-то в штатское, ждал меня в вестибюле больницы. Несомненно, он знал, кто я, и совать ему под нос «пайцзу» не имело смысла.
– Нападавшие задержаны.
Нападавшие?
Не то чтобы у меня отлегло от сердца, нет, – однако случившееся предстало в совершенно ином свете. Оказывается, я был не виноват. Или виноват, но только в том, что не оставил сына ночевать – так он вряд ли захотел бы остаться… Впрочем, теперь это не имело значения.
Подонков было пятеро – нормальная молодежная банда, как определил их капитан Костюк. Врожденные никчемушники. Даже не наркоманы, как ни странно. С каждым годом все более крупные и все более дикие стаи, дающие, по признанию капитана, огромный процент немотивированных преступлений, несмотря ни на какие старания СДЗН и органов. И им-то попался Виталька. Один в вагоне.
Сначала они били его, жестоко и бессмысленно. Потом, по-видимому, мочились на него всем хором. Потом, дурной силой растащив двери в тамбуре, выбросили моего сына под откос. По счастью, экспресс замедлял ход перед Коломной, да и автоматика немедленно врубает экстренное торможение при открытых дверях, и только поэтому сын остался жив – ни одно живое существо не имело бы шанса уцелеть при ударе о щебень насыпи на скорости свыше двухсот верст в час.
– Черепно-мозговая и множественные переломы. Состояние коматозное. Простите, видеть его нельзя, он в операционной.
Снова «пайцза» тычется в чей-то нос.
– На… мне операционная! Дайте мне хирурга. Сейчас.
Я отказался уехать. И отказался от суетливо предложенного больничным начальством помещения для отдыха. Наверно, надо было уехать, и для Витальки было бы только лучше, если бы его оперировал хирург, у которого не стоят над душой. Я не смог. Как ни бессмысленно это выглядело, я остался сидеть в кожаном кресле в коридоре, попросив персонал – впустую, естественно – забыть о моем присутствии. Сославшийся на занятость капитан Костюк давно умчался, извинившись. Больничные ночные коридоры были именно тем, чем они были. Кто их не видел, хотя бы и в нейрохирургическом отделении. Дважды я звонил Юлии – ее не было дома, и я не знал, огорчаться мне или радоваться.
Нет, не хочу я, чтобы сюда примчалась и Юлия. Ее-то тут и не хватало. Вообще, чем меньше людей, тем лучше. Когда-то давно Нетленные Мощи сболтнул мне, что предел его мечтаний – одиночная звукоизолированная камера на неделю. Вроде его «берлоги», только лучше. С книгами, но без малейшего духа человеческого, раздражающего органы чувств… Можно понять Нетленного. Любой функционер рано или поздно приходит к таким мыслям, что с ним ни делай.
И мы затворяемся в своей касте. Мы слишком привыкли к тому, что люди вообще – это просто большое множество, некая полуабстрактная категория, почти не данная нам в ощущение, и одновременно они – вот в чем парадокс – то единственное, ради чего мы без тени сомнения в своей правоте и благородстве целей играем в наши игры – до саморазрушения, иногда до пули в рот. Они подвержены болезням – а ты лечи их, перекрывай путь эпидемиям хоть кордонами, хоть собственными руками. Они подвержены тысячам опасностей по причине шалостей природы и, что бывает чаще, по собственной дури – а ты их спасай. Они подвержены неистребимой страсти добиться сразу всего малой ценой – а ты спасай ради них воздух, воду и леса, накладывай вето на наиболее губительные технологии, бери к ногтю могущественные силы, которые с удовольствием раздавят тебя как козявку, допусти ты малейшую слабину. Они не хотят жить по-человечески – и, опять же, именно ты учи их и дрессируй правильно отвечать на вопрос, что такое хорошо и что такое плохо, и ты же внушай им, что пещерный дикарь, свято соблюдающий табу, более цивилизован, чем самый рафинированный хлыщ, не желающий понимать, почему это ему вдруг нельзя со вкусом удовлетворить ту или иную прихоть. А они, оказывается, не просто большое множество. Они тебя не любят – но ведь ты на это и не рассчитывал, верно? Они могут убить ни за что твоего сына – а ты должен служить им, насколько хватит твоих сил, и сдохнуть за них, когда потребуется. Они – один огромный бесформенный и бессмертный организм, покрывший собою всю Землю, и ты должен заботиться о том, чтобы организму было легко и комфортно жить, расти и расползаться. Кирпичом тебе по зубам – а ты служи…
Глупо, сказал я себе. Несколько подонков напали на близкого тебе человека – а ты уже готов винить всех и всякого. Доля родительская – лотерея, сказал я себе. Почему же ты взвыл, увидев, что на твой билет не выпал главный выигрыш? Стыдиться надо так думать, сказал я себе.
Но стыда почему-то не чувствовал.
Я так и заснул в кресле и проснулся оттого, что меня всерьез трясли за плечи – наверно, отчаялись разбудить покашливаниями и прикосновениями. Хирург. Уже в чистом халате, и руки вымыл.
– ???
– Все в порядке, не волнуйтесь. Кажется, удачно.
– Вы уверены?
– Кажется – значит кажется. Вы же знаете, как бывает. Да, спасибо, что предупредили, коллега… ну, вы понимаете, насчет чего.
– Не за что, коллега.
Я был готов броситься ему на шею.
Пискнул браслет. Звонил капитан Костюк:
– Михаил Николаевич…
– Ну? – крикнул я. – Что?!
– Вы просили держать вас в курсе… Один из нападавших покончил с собой.
– Как?!
– Прямо в КПЗ. Разбил, представьте, голову о стену. Не уследили. Поверьте, никто не мог предположить…
Я дал отбой. В висках часто-часто стучало – словно маленькие зубильца расковыривали во мне неподатливую стену. Но это был не «демоний».
Попробуй подолгу смотреть в пропасть, и она заглянет тебе в глаза.
Фридрих Ницше
… гудит комарье. Оркестром. На реке легко, пока движется плот; на продуваемых ветром озерных косах тоже достаточно терпимо, зато стоит углубиться в лес, как начинается пожирание заживо. Опускаю дырявый накомарник. В ультразвуковом пугаче дохнут батарейки, и репеллента осталось всего ничего, лучше его приберечь на вечер, к вылету мошки.
