Он дотянулся до бара, плеснул, выпил. Один.
– Ты хочешь?
– Хочу.
Он наполнил второй бокал. За дверью неистово орали коты – исполняли ритуал перед схваткой.
– Поют…
– Что? – не понял он.
– Звери поют боевую песнь. А мы так петь разучились. Мы врагам улыбаемся. Отводим душу на близких, спиваемся, нюхаем «дурь», из окон прыгаем…
Она отстранила бокал, когда он попытался чокнуться:
– Давай так.
– Ты сердишься? – спросил Малахов.
– Нет. На тебя нельзя сердиться. Тебя надо или очень сильно любить, или очень сильно ненавидеть. И по-другому не выходит, и тебе вредно.
– А ты?
На этот раз она не ответила в раздражении: «А я – насадка для…», как он боялся и чего он не хотел; она просто промолчала. И это было славно.
Коньяк, вкуса которого он с первого захода не почувствовал, плеснулся в жилах теплой волной. Сейчас все будет хорошо, подумал он. Все у нас будет хорошо. Потому что я на самом деле по ней соскучился. Может быть, если «демоний» не возразит, удастся оставить Ольгу на всю ночь…
«Демоний» возразил, и одновременно дзинькнул дверной звонок. Проклиная все на свете, Малахов поплелся к двери. Хорошо, если всего лишь охрана. Хотя нет: эти, усомнись они в чем-либо, сперва воспользовались бы телефоном… Он успел еще подумать, что надо бы на ближайшие час-два отключить всю связь, кроме «шухерной» линии – если сейчас обойдется, конечно. Неожиданные звонки в дверь редко не чреваты каким-нибудь ЧП.
На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоял Виталька.
Нашел время, подумал Малахов кисло.
– Ну проходи, не стой столбом. Дует.
– Пустишь, пап?
Странный вопрос Малахов пропустил мимо ушей, занятый скачущими мыслями совсем иного свойства. Во-первых, ни с того ни с сего появилось и не отпускало ощущение пустоты, будто чего-то не хватало и что-то вдруг пошло не так, как следует – нет, не то, что явился Виталька, а что-то с этим связанное – но другое. Во-вторых, предчувствие испорченного вечера вырастало в уверенность: все-таки взрослый сын и любовница в одной кубатуре – это лишнее. Не дурак же Талька, разберется. Вот зараза, наверно, придется их как-то знакомить: «Это Виталий, мой сын. А это Ольга… м-м… простите великодушно, как ваше отчество?»
Поз-зорище!..
К его огромному облегчению, ничего этого не произошло. Виталька просто кивнул Ольге – на удивление пугливо и неуклюже, так что едва ли приходилось опасаться как открытого агрессивного хамства с его стороны, так и сальных улыбочек и подмигиваний исподтишка. Осталась лишь натянутость, ну да странно было бы, не будь ее вовсе. И бог с ней. Прорвемся.
– Случилось что-нибудь? – спросил Малахов.
– Пап, ты извини. Можно тебя на минутку?
– А что, здесь нельзя?
Сын замотал головой.
– Вы нас тоже извините, пожалуйста, – произнес он, обращаясь к леди Белсом.
Вежливый… Поднимаясь с сыном наверх, Малахов улыбнулся так, чтобы Виталька не заметил. Молодец парень, а для своего возраста просто умница. С женой не повезло – так хоть с сыном…
А не собрался ли он заночевать тут? Оч-чень, надо сказать, вовремя… Мысль была черная, и Малахов прогнал ее.
– Ну? В чем дело?
– Пап, ты лучше не подходи, – Виталька говорил быстрым шепотом, закрывая рот ладонью.
– А что? – спросил Малахов и попятился. Ужас и тоска сочились из глаз сына. Случилось что-то ужасное, теперь он ясно это видел. И сын пришел с этим. К отцу.
– В молчанку играть будем?
– У меня… пап… в общем…
Слова не шли, застревали комками в гортани.
– Ну?
– Сифилис у меня, пап! – шепотом вытолкнул сын.
Он был бледен, как трепонема.
Коты на улице все тянули свой дуэт, и где-то поодаль остервенело подлаивали собаки. Так и не выкинутые Виталькины игрушки сочувственно смотрели с полки – игрушки тех времен, когда отец еще занимался с сыном и объяснял ему, что Коккинаки – это фамилия летчика, а не еще что-нибудь. Не кондитерское изделие и не вредоносный штамм. Механический дракон, глядя сверху вниз, как бы говорил: не надо вам, люди, становиться взрослыми, вредное это занятие.
– Ты не ошибся? – осторожно спросил Малахов.
Витальку трясло. Слезы копились в уголках глаз.
– Шанкр…
– А ну покажи!
– Пап!..
– Снимай портки, говорю! – рявкнул Малахов. – Стеснительный какой. Раньше надо было стесняться! Быть кретином надо стесняться! Резинками надо пользоваться! Девок себе выбирать не подряд, а через одну хотя бы!..
Его несло, и он не мог остановиться. Пороть! Как поп Сильвестр учил. По заду. Вот вам, болтуны, теоретики, гугнивые разработчики педагогических методов, вся насущная педагогика, взамен тонн вашего дерьма: воспитывать можно только собой, а если собой не выходит – по заду!
Сын трясущимися руками расстегивал брюки…
– Так. Одевайся. Давно вылезло?
– Позавчера. Что же мне теперь делать, пап?..
– Что делать, что делать… Хорошо, хоть вовремя пришел. Кто она?
– Так… Одна девчонка.
– Одна блядь, ты хотел сказать? Что головой мотаешь, придурок? Называй вещи своими именами. Мама знает?
– Нет. – Сын всхлипнул.
– И не надо ей знать. Дыши на нее пореже, целовать себя не позволяй. Понял? Хоть хами ей, только чтоб она к тебе не притрагивалась. О том, чтобы она не узнала – моя забота, не твоя. Не ради тебя, дурака, – ради нее! Обратишься в диспансер завтра же. Адрес дать?
– А нельзя как-нибудь…
– Что «как-нибудь»? – передразнил Малахов. – Ну? Ты говори, говори, я послушаю.
При виде трясущегося сына его мутило.
– Как-нибудь… негласно… Ты же можешь попросить, пап, тебе не откажут!..
– Вон чего ты хочешь, – сказал Малахов со злобой. – Сыночку начальника, значит, особые условия? Обойдешься. Хорошего врача тебе порекомендую, будь уверен, о деньгах тоже не беспокойся, а больше ни о чем не проси. И изволь сотрудничать! Источник назовешь как миленький, и не вздумай там врать, будто по пьяни дело было и не помнишь, кто она. Ясно? Да, вот еще что… Не вздумай учудить что-нибудь. Ничего непоправимого с тобой не случилось: сифилис, слава богу, лечится. Стыдно, знаю, но потерпишь!
– Пап…
– Я так сказал, и так будет. Понял?
– Да.
Сын всхлипнул.
– Разревись тут у меня еще!.. Еще раз спрашиваю: ты хорошо меня понял?
– Да.
– Тогда до встречи. Сопли подбери. Маме – привет.
Только сейчас, спускаясь вниз вслед за Виталькой, глядя на его вздрагивающие плечи, Малахов понял, отчего возникло ощущение, будто чего-то не хватает: сын, войдя в дом, не протянул руку для пожатия.
Предусмотрительный… Может быть, стоило обойтись с ним помягче?
Нет. Нельзя. И не хочется.
Все-таки вечер был испорчен. Как бы ни было дальше, какую бы радость ни подарила Ольга, каким бы забором он сам ни старался отгородиться от всего мира, от мыслей о Витальке уже не отделаться ни за что. Поняв это, Малахов смирился и даже не обозлился на петушиное, со всхлипом: «Всего хорошего. Развлекайтесь!» за мгновение до того, как за сыном бухнула входная дверь. Эх, парень…
Ольга говорила что-то – он не слышал. Только видел, как беззвучно шевелятся ее губы и знал, что она слегка оскорблена, но реакцию Малахова-младшего понимает и прощает, – а вспоминалось назойливо совсем другое: обезьяны, лишенные родителей и сами не испытывающие родительских чувств… И толстая пластиковая Няня в младшей группе интерната…
Невероятная догадка мелькнула было, но он тут же забыл о ней, выбегая вслед за сыном. Снаружи, за пятном света от фонаря над крыльцом была чернота, и Витальки нигде не было видно. Похолодало; с неба косо сыпал мелкий злой снег. Крыльцо было припорошено. Малахов протрусил до ворот, вызвав удивление дежурного охранника, и убедился, что сын не шел, а бежал.
Как ни странно выглядит зимой на улице человек в купальном халате и тапочках на босу ногу, еще можно было поспешить вслед, в черноту, в снежные круги под редкими фонарями, нагнать на автобусной остановке… Ничего, решил он. Парень не маленький. Хочется ему пореветь в кулак в одиночестве – пусть поревет. Даже полезно. Через полгода-год будет как новенький, но заречется впредь наступать на грабли. И доедет нормально: двадцать минут до вокзала на автобусе, пятьдесят минут экспрессом до Москвы…
Он постоял, посмотрел, как Бомж и другой котяра лежат в обнимку на усеянных шерстью плитах дорожки, вцепившись друг другу в челюсти мертвой хваткой, как два варана, и исходя сдавленным мученическим мыком. От котов чуть ли не пар шел, и снег мгновенно таял на ободранных боках. В великой битве за право покрытия соседских кошек наступил пат. Перешагнув через котов, Малахов вошел в дом.
Сон не шел. Не шел ни в какую, и все тут, хотя всего пять часов назад казалось: добраться бы только до койки и рухнуть, а три часа назад казалось хуже: убью того следующего, кто сунется со своей проблемой… И страшно не хотелось вновь включать иную связь, кроме «шухерной», после ухода Ольги, после ожесточенных топорных упражнений в смятой постели, без всякого удовольствия и только с одной мыслью: «поскорее бы», и обязательного душа на двоих, и поцелуя в нос на пороге.
