Здесь мне опять помогла чуткая Райли. В дверь тихонько постучали. Я вздрогнул и повернул голову, полагая, что это Лигриль, или кто-то из верховных апологетов. Но в комнату неожиданно вошёл Флинт.
— Грустишь? — спросил он с улыбкой.
— Нет, всё нормально, — ответил я, и с трудом затолкал обратно в нутро подкатившие слёзы. — Да кому я вру? Я чувствую себя ужасно, дружище.
Не в силах больше сдерживать эмоции, я подошёл к Флинту и крепко, по-братски его обнял, хлопая по спине.
— Иди сюда, лысый чёрт! Идём, сядь. Посиди со мной.
— Писатель, так нельзя, — в голосе Флинта я впервые услышал сочувствие и грусть. — Твои чувства за двое суток затопили весь этаж. К двери невозможно подойти от тоски, которую ты источаешь. Райли сказала, что сумеречники обещали тебя выпустить. Это же отличная новость. Значит ты вернёшься домой. Надо радоваться, а не тосковать.
— Флинт, я не могу. Я слишком привык к вам. И к тебе в том числе. Хоть ты и козёл, но ты самый лучший козёл в мире!
— За козла ответишь, — погрозил он, и мы рассмеялись.
— Я буду скучать по тебе, Флинт.
— Я по тебе тоже, Писатель. Но слишком не обольщайся. Долго скучать не буду. Как только меня отправят в новый, чудесный мир, мне уже будет не до тебя, извини.
— Ты веришь в него? В этот новый мир? Только честно.
— На что ты намекаешь?
— Просто интересуюсь.
— Верю ли я? Хм. Да, верю. Потому что эта вера — всё, что у меня осталось. Я дошёл до Апологетики, значит меня ждёт награда за всё, что я пережил. Иначе и быть не может. Ничего другого я и слышать не хочу. Не пытайся меня переубедить, Писатель, иначе мы поссоримся.
— Да я и не пытаюсь. Прости, если задел. Просто я переживаю за будущее своего друга.
— Правда? — он взглянул на меня одним глазом. — Ну тогда прощаю. Всё у меня хорошо будет. Надеюсь, что и у тебя тоже, друг. Ты — хороший человек, и тоже заслуживаешь счастья в своём родном, привычном мире.
— Спасибо.
Послышался стук в дверь.
— Кто там? — спросил я.
— Это я, Гудвин.
— Входи.
Дверь открылась и Гудвин вошёл.
— Райли мне сказала, что ты сегодня… А, вы тут общаетесь. Простите, зайду попозже.
— Нет-нет, оставайся, — остановил его я.
— Я как раз собирался уходить, — поднялся Флинт.
— Ну вот. А ты куда собрался? Сиди!
— Не-е, я пойду.
Разойдясь с Гудвином, Флинт вышел из комнаты. Гудвин подошёл ко мне, пожал руку и сел рядом.
— Сегодня уходишь? — спросил он.
— Да. Если не уйду сегодня, то не уйду никогда, — я грустно усмехнулся.
— Правильно. Не теряй уверенности. Она обязательно приведёт тебя к цели.
— Гудвин. Не знаю, правильно ли я поступлю, если скажу это… Но я очень переживаю за вас. И за тебя в том числе.
— Переживаешь? Почему?
— Кто знает, что вас ждёт дальше. Эта неизвестность изводит меня. Мне очень хочется, чтобы у вас всё было хорошо. Чтобы вы на самом деле переселились в обещанный вам мир, и жили бы там счастливо. Но я опасаюсь, что всё это лишь обман. Там, под нами, на нижнем этаже, я видел апологетов, прикованных к специальным устройствам, выкачивающим из них энергию. И мне это зрелище очень не понравилось. Вашими знаниями насыщают некий поток, который нужен Сакрариуму. Не знаю, для чего это делается, но боюсь, что для вас ничем хорошим эта процедура не закончится. Хотелось бы ошибаться. Хотелось бы думать, что всё это мои пустые опасения. Но даже Нибилар не смог меня успокоить. Похоже, он сам ничего не знает, и плывёт по течению. Когда я об этом думаю, мне становится не по себе.
— А ты не думай, — ответил Гудвин. — Думай о себе. И будет проще жить.
— Я не эгоист.
— Иногда просто необходимо быть эгоистом. Что толку от твоих душевных метаний? Ими ты ничего не изменишь. И не поможешь ни нам, ни себе. Да и нужно ли нам в чём-то помогать?
— Гудвин, — оторопело посмотрел на него я. — Неужели ты… Так ты всё знал с самого начала? Даже тогда, когда говорил нам про уверенность, про нашу цель. Когда проверял, готовы ли мы идти в Апологетику. Ты уже тогда был в курсе?
Он кивнул.
— Но почему же тогда ты так воспевал эту цель? Почему говорил о ней, как о спасении?
— Потому что считал её нашим спасением. И сейчас считаю.
— Спасением от чего?! Не могу понять.
– 'Так жизнь скучна, когда боренья нет'.
— Лермонтов? — усмехнулся я, внезапно вспомнив своих попутчиков из поезда.
— Он самый. Замечательный поэт. В нашем мире совсем нет поэзии. А у вас столько прекрасных поэтов. Я бережно храню эти строчки в памяти старого хозяина. Они наполнены великой мудростью вашей цивилизации. Ведь на самом деле, жизнь без борьбы — это не жизнь. Как точно Лермонтов это подметил. Пока ты стремишься к чему-то — тебе интересно жить. Но как только стремиться становится не к чему, жизнь теряет всяческий смысл. Ведь я давно нашёл Суфир-Акиль. Одним из первых изгнанников. И когда уже собирался идти в Апологетику, неожиданно вспомнил эти стихи, поняв, что я попросту сокращу собственный век. И тогда я решил растянуть остаток своего инсуакиля насколько это было возможно. Так я дождался последних изгнанников со своего сектора, и ничуть об этом не жалею. Моя жизнь в изгнании была тяжёлой и непростой, но именно сейчас, оказавшись в лоне доброй Апологетики, я особо ярко чувствоую всю её прелесть и необходимость. Я не жалею ни об одном просроченном дне, вспоминая их с наслаждением и ностальгией.
— Но что тебе мешает найти себе новую цель, новый интерес?
— Мой друг, ты опять забываешь, что я — не человек. Люди, в отличие от нас, могут ставить себе цели самостоятельно. А если у людей появляется всё, что они желают. Если добиваться им более нечего, тогда бесцельность их существования порождает безумство. Люди начинают 'беситься с жиру'. Это своеобразная защита, ограждающая их от страшной пустоты, зияющей на том месте, где должен находиться смысл их существования. Изгнанники, в отличие от людей, ограждены от подобных 'болезней', потому что цели им изначально диктуются свыше. Такой подход упрощает задачу, избавляет от ложных целей, и страхует от внезапной потери жизненного смысла. Очень удобно жить, постоянно видя перед собой путеводную звезду, согласись? Но… Здесь прячется один досадный нюанс. Допустим, ты достиг своей цели. А что дальше? Хорошо, если кто-то укажет тебе следующий рубеж. А если не укажет? Если ты остановился здесь, в мёртвой точке, как сейчас, в Апологетике. И ждёшь какой-то развязки, не имея возможности самостоятельно решать свою судьбу. Вот тут-то и начинаешь понимать всю прелесть 'боренья'.
— А если изгнанник попробует изменить свою цель? — спросил я.
— У него вряд ли что-то получится, — ответил Гудвин. — Все альтернативы рано или поздно упрутся в бессмысленность и бесполезность. Вспомни Грязного Гарри и Латуриэля. Задай себе вопрос. Чего они добились? Чем это для них закончилось? И стоило ли это того? Боюсь, что изгнанники обречены на Апологетику, а апологеты — на исход. И никто не в силах вырваться из этого замкнутого круга. Ну, кроме твоей подруги Райли, наверное.
