Посмотрев на девушку Бэллу серьезно, Верещагин воспылал желанием слиться с нею духовно. Он так однажды и оказал ей: поскольку я смотрю на тебя серьезно, твоя душа должна стать частью моей души. А для этого, мол, кое-что в ней надо переделать: перво-наперво, конечно, изучить ее как свою собственную, посмотреть, что где лежит, а где, может, что и припрятано, заглянуть во все душевные каморки, невзирая на таблички – посторонним, мол, вход запрещен; отныне, мол, я не посторонний, – одним словом, произвести как бы инвентаризацию завоеванной души, а потом переделать в ней все на свой вкус – кое-что выбросить, кое-где добавить, обои переклеить и во всех залах расставить кресла, подогнанные под седалище хозяина, то есть Верещагина.
Он участил встречи с Бэллой, на каждом шагу стал делать ей многочисленные замечания: то она засмеялась не так, то с кем-то не в том тоне разговаривала, то на какое-то жизненное явление высказала неправильную точку зрения, – Верещагин не пропускал случая вмешаться, прочитать нотацию, возмутиться, закричать. Бэлла старательно исправляла смех, меняла интонацию, взгляд, голос, жест, мысли – одним словом, активно переделывалась, стремительно приближаясь к верещагинскому идеалу. Кроме того, она вынуждена была подробнейшим образом рассказывать о своей прошлой сердечной жизни, причем не просто рассказывать, а с жаром, как бы испытывая жгучую неодолимую потребность исповедаться перед возлюбленным в своем прошлом, и вот тут-то сразу возникло затруднение, поскольку с жаром у Бэллы что-то не выходило. Не получался у нее жар. Верещагин скрипел зубами, видя тщетность Бэллиных усилий по воспитанию желанного жара; он считал, что потребность исповедаться – жгучая и неодолимая – должна была возникнуть сама собой, вместе с любовью, как естественное следствие этой любви, как ее верный признак и доказательство ее существования. «Не понимаю, – говорил он сердито, – ты меня любишь или нет?» – «Больше жизни! – отвечала Бэлла. – Ты моя единственная любовь на всю жизнь». – «В таком случае, – говорил Верещагин, – ты должна сама стремиться все мне выложить. Даже если я не захочу слушать. Говорить правду умеет каждая честная женщина, для женщины любящей – этого мало, любящая женщина должна не просто правдиво отвечать на вопросы, она должна извергать из себя правду, даже если ее не хотят слушать; она должна испытывать потребность отдать все свои воспоминания любимому…»
Изо дня в день повторяются эти занудливые речи, Верещагин нервно ходит по комнате и говорит, говорит, Бэлла сидит на диване, подобрав под себя ноги, слушает, сокрушенно вздыхает, кивает, соглашается, стыдится своего несовершенства. «Просто я еще глупая», – оправдывается она, и Верещагин милостиво начинает сначала: раз глупая, значит, надо повторить. «Любящая женщина должна испытывать потребность отдать все свои воспоминания любимому, – говорит он в сотый уже раз. – А ты? Ты стараешься рассказывать только то, что мне приятно слушать, – тут-то ты говоришь с жаром и подробно, а том, что неприятно, – мельком или вообще пропускаешь… Например, этот… как его? – Витька. Ты полчаса рассказывала, как он за тобой ухаживал и унижался, а том, что ты первая бросилась его целовать, я не узнал бы, если бы не выспросил. Представляешь, что было бы, если бы я не выспрашивал? Ты хочешь быть со мною всю жизнь. Как же тебе не страшно всю эту жизнь держать в душе воспоминание, о котором я не знаю? Если я о тебе не знаю хоть какую-нибудь мелочь, значит, я не знаю тебя вообще. Я хочу, чтобы ты стала частью меня, а ты хочешь, чтоб мы вообще были незнакомы? Так?» – «Но я же тебе не вру», – отвечает бедная Бэлла. «Этого еще не хватало! – возмущается Верещагин. – Еще раз объясняю тебе: не лжет любая честная женщина. Это совсем не значит, что она любит того, кому не лжет. Она просто уважает. Его и себя. А ты утверждаешь, что любишь меня больше жизни. Я не могу в это поверить, потому что не вижу потребности раскрыть предо мною душу, вывернуть ее всю, выскрести, вымыть, очиститься исповедью… Неужели ты не понимаешь, что в женской любви это обязательно?»
Бэлла сидит на диване, устало кивает – понимает, стало быть. Верещагин ходит по комнате, продолжает речь. Изо дня в день, изо дня в день. Ослепление на него нашло.
«Коли бы ты излила душу добровольно, я бы поверил в твою любовь, – говорит он. – Конечно, мне не очень приятно узнавать, с каким азартом ты с кем-то там целовалась всего за две недели до нашего знакомства, но, с другой стороны, даже наоборот – очень приятно видеть, с какой безжалостностью ты себя раскрываешь. Все зависит от тона. Своей искренностью ты обесценила бы все прошлое, и я бы поверил, что меня ты любишь, а их – всех этих предыдущих – нет. Что они были просто репетицией перед настоящей любовью. Но ты выкладываешь свое прошлое с таким сопротивлением, что я просто прихожу в отчаянье, слыша, как ты кого-то там целовала – не потому, что ты его целовала, а потому, что не очень хотела, чтоб я об этом знал…»
И так до конца встречи. И в следующую встречу то же самое. Переделывает Верещагин Бэллу, трет и трет царапинку на красивой блестящей поверхности. «Здравствуй, – говорит ей. – Сейчас я задам один вопрос, потому что из вчерашнего разговора не понял… Только, пожалуйста, отвечай от всей души. С жаром! Иначе я перестану верить, что ты меня любишь. Любящая женщина должна испытывать жгучую, неодолимую потребность…»
И так далее. И так далее. И так далее. И так далее.
…Строчка кончилась.
63
Ничего больше не требует девушка Бэлла. О замужестве и не заикается уже. Говорит, что ей и так хорошо с Верещагиным. Ей лишь бы видеть его, – так говорит. На все вопросы отвечает. Хоть бы один вопрос какой попался, чтоб она сказала: «Ой, этого я тебе не расскажу». Все рассказывает. А Верещагин почему-то после каждого рассказа все больше настораживается, и в его нервах с каждым днем возникают все большие напряжения.
Может, он не верит девушке Бэлле? Может, несмотря на произнесенную страшную клятву, сомневается в том, что он первый и единственный у девушки Бэллы возлюбленный?
Ни в чем Верещагин не сомневается. Верит каждому слову. А напряжение в нервах растет. И от этого возникают тысячи новых вопросов. Уже, казалось бы, обо всем рассказано, а вопросов все равно миллион. И ответы какие-то непитательные. Набьет Верещагин ими брюхо, а чувство голода не пропадает. Хочется сожрать еще какой-нибудь ответик. «Вот еще об этом спрошу и буду сыт», – думает Верещагин. И раздувшееся его брюхо проглатывает еще один ответ. Но сытости не возникает.
Может, заболел Верещагин булемией? Есть такая болезнь. Умнет человек дюжину бифштексов и мечтает: «Мне бы еще антрекотик!»
